В опросах нравственный упадок выделяется как основная причина людских тревог. Многие приводят в качестве эталона 1950-е гг. (что полностью опровергается данными). Уровни добровольных пожертвований и благотворительных взносов с поправкой на инфляцию по сравнению с тем десятилетием выросли, комментируют авторы статьи результаты опроса общественного мнения 2002 г., участники которого утверждали обратное[334]. Показатели преступности находились в 1999 г. в середине долгого периода минимального уровня, хотя 73,3 % респондентов считали, что преступность возросла[335]. Чрезмерная родительская опека стала повсеместно распространенной в 1990-х гг., но в 2004 г. большинство опрашиваемых сетовали, что дети растут заброшенными[336]. 68 % совершеннолетних, опрошенных в 2003 г., полагали, что уровень подростковой беременности растет, хотя в действительности с 1991 г. он упал на 31 %[337]. «Люди могут искренне утверждать, что видят больше преступности, беспорядка и безнравственности в сегодняшнем мире, чем в пору своего взросления, — заключают Айбах и Либби. — Однако они не понимают, что видят все это лучше, потому что сами стали другими: теперь они обеспокоенные родители, а тогда были беспечными подростками, теперь на них лежит бремя взрослой ответственности, прежде не мешавшее им исследовать возможности, предлагаемые жизнью».

Добрые старые времена были, когда мы были молоды, и каждое поколение чувствует то же самое, как заметил Роберт Борк в книге, метко названной «Сползание в Гоморру» (Slouching Towards Gomorrah): «Сожаление о золотых днях прошлого, вероятно, универсально и существует столько же, сколько само человечество. Без сомнения, престарелые члены доисторических племен считали наскальную живопись молодого поколения не отвечающей заданным ими высоким стандартам»[338]. Тоска о прекрасном прошлом и сопутствующее недовольство настоящим особенно удаются политикам[339]. В политическом трактате 1651 г. «Левиафан» Томас Гоббс писал: «Мы состязаемся в похвалах Античности, поскольку имеем дело с живыми, а не с мертвыми»[340] Для многих политических комментаторов в современной Америке 1950-е гг. — подобие теста Роршаха, в котором они усматривают образ старых добрых дней, что, заметила автор журналистских расследований Тина Дюпуи, особенно ярко свидетельствует о зашоренности, поскольку «напрочь забывается „Красная угроза“, маккартизм и столь же ужасная эпидемия полиомиелита. Не будем забывать о сегрегации, жертвах талидомида и „лечении“ психических расстройств методом лоботомии. Если же смотреть с консервативной точки зрения, налоги достигали 70 %, что несопоставимо больше нынешних»[341].

Действительно, в ходе опроса, проведенного в 2015 г. Общественным научно-исследовательским институтом религии, 53 % американцев согласились со вторым вариантом ответа на вопрос: «Как вы считаете, с 1950-х гг. американская культура и образ жизни по большей части изменились в лучшую или в худшую сторону?» Дюпуи сардонически комментирует: «Это значит, что больше половины американцев просто не признают, что Закон о гражданских правах продвинул страну вперед, а сериал „Предоставьте это Биверу“ (Leave It to Beaver, 1957–1963) — полный отстой. Но эта мысль служит стимулом. Она заставляет людей верить, что достаточно вернуться к прежним принципам, скажем к полицейским жестокостям и тюремному заключению за гомосексуализм, и нам снова станет хорошо». В этом смысле «миф об Эдемском саде — нечто вроде опоры. Для угнетенных Добрые Старые Дни — это идеальная ручка над окном автомобиля, за которую пассажир может схватиться, если водитель совершает крутой поворот или резко тормозит». Но если не 1950-е гг. были Добрыми Старыми Днями, тогда что? Это зависит от того, кого вы спрашиваете, объясняет Дюпуи:

Когда это было? Никогда. Все наши вчера отбрасывают тень на все наши завтра.

В масштабной иллюстрированной истории воображаемых мест итальянский философ и писатель Умберто Эко размышлял, что скрывается за стремлением человека жить в других местах и в другие времена: «Кажется, любая культура — поскольку мир сегодняшней реальности жесток и жить в нем трудно — мечтает о счастливой земле, к которой когда-то принадлежали люди и куда могут однажды вернуться»[343]. В знаменитой речи «У меня есть мечта» преподобный Мартин Лютер Кинг-мл. представлял такую землю, где вырастут его дети, чтобы жить в стране, «где их будут оценивать не по цвету кожи, а по их личности» и где в конечном счете «труднопроходимые места будут выровнены, а кривые пути выпрямлены»[344].