Появившийся Гарри, всегда сосредоточенный, всегда внимательный и всегда как будто немножко сердитый из-за густых бровей и глубоких каналов морщин на лбу, выглядел среди них совершенно нелепо, как… гордый монумент из темного мрамора, засыпанный мандаринами. Одетый строго и во все черное, словно закутанный в густую тень, он тут же избавился от шумных озорных шариков и утопил комнату в сумерках. Над головой Сары распахнулось звездное небо с мерцающей долькой месяца, а у ног затрещал уютный костерок, постреливая искорками.

— Здравствуй, Сара, — сказал Гарри спокойно, без удивления, будто видел свою воспитанницу каждый день.

Сара тихонько вздохнула. Звуки его голоса тронули струнки застоялых воспоминаний, словно мелкий еж шевельнулся в груди. Стыдно признаться, но она все еще немного, самую малость побаивалась своего требовательного и порой жесткого воспитателя.

— Здравствуй, Гарри.

— Я знал, что ты когда-нибудь придешь. Вот так внезапно, спустя много-много лет.

Он смотрел на костер, на мерное колыхание язычков рыжеватого пламени.

— Да неужели?

Холодок давно выветрился, и она могла позволить себе дерзить и возмущаться, сколько угодно. Чувства набросились на нее всей стаей, заставляя вскипать кровь от обиды и раздражения. От всего на свете.

— Ты всегда была самой умной среди моих воспитанниц. И я предвидел твое появление. Особенно после того, как тебя приняли в чистый корпус.

Гарри казался несокрушимой скалой — скалой, к которой злые ветра пригнали хрупкую снежинку по имени Сара. Дунь — и растает.

— Не буду ходить вокруг да около. Просто скажи. Дети войны. Мои родители. Это все ложь?!!

Он невозмутимо молчал, водя рукой над холодным пламенем, словно желая ощутить его полноценный жар. Выдержке Гарри можно было позавидовать, а Сара едва сдерживала себя от того, чтобы наброситься на него, полностью осознавая глупость этой выходки.

— Если ты пришла поговорить о приюте, то должен тебя огорчить. Я сохранил о нем только счастливые воспоминания.

— Почему?

Сара сжала кулаки, засопела, ее глаза сверкнули ярче звезд, ярче пламени.

— Наверное, не хотел с собой тащить на тот свет все его грязные тайны, — ответил Гарри.

И она сдалась, с криком и отчаянием заколотив по его оттиску. А он даже не отшатнулся, просто стоял и смотрел, как в его голограмме бесцельно мечутся горячие и злые кулачки. Она била и била воздух, до изнеможения, пока не устала. Ей стало так жарко, словно посреди комнаты развели реальный костер.

— Ты — сволочь, сволочь! — закричала она, отстраняясь от него на пару шагов. — Ненавижу! Ненавижу…

— Успокоилась?

Саре хотелось пожелать ему сдохнуть, но он и так был мертвее мертвого. Губы ее подрагивали, по щекам без остановки струились слезы.

— Жаль, что так вышло.

— Жаль? — Сара опять закипела. — Жаль? Тебе жаль?!! Я все равно доберусь до правды! — И в знак решимости она топнула ногой, словно капризная девчонка.

— А ты уверена, что хочешь ее знать? Правда бывает опасной. Иногда она даже убивает.

— Да пошел ты!

Она демонстративно повернулась и направилась к выходу, растирая слезы по щекам.

— Постой, не спеши.

Сара остановилась, но не обернулась. Подумала, что если снова увидит его бесчувственное лицо, его глухой гардероб — эту темную непроницаемую раковину, в которой он укрылся от всего мира, как моллюск, то опять взбесится.

— Мне кажется, одну лазейку я все-таки оставил.

— Слушаю.

— Ты же помнишь мою Джу?

— Еще бы я ее не помнила.

— Спроси у нее про подарок. Она знает, она поймет.

— И что мне с ним делать? Какую дверь он открывает?

— Не представляю. Просто знаю, что он очень важен. Для кого? Возможно, для тебя.

— Это все?

— К сожалению, больше мне нечем тебе помочь. Надеюсь, ты никогда не найдешь то, что ищешь, — произнес он таким тоном, словно к ее глотке уже приставили лезвие. — Прощай, Сара.

Гнев сползал с нее, но тяжело и неохотно, как толстая шкура со змея. Она безмолвно шагнула к двери и вышла в коридор, оказавшись под скользкими взглядами двух ангелов. Опустила влажные глаза: грудь просвечивала сквозь взмокшую не то от слез, не то от пота ткань. Плевать! Нужно разыскать Джу, забрать подарок, а затем отворить им неизвестную дверь.

* * *

Илона разъедал стыд. Путал мысли, горечью взвивался в груди, словно ядовитый вихрь.

Он сбежал… Трусливо сбежал от самого близкого человека. Как когда-то сбежал из Гринвуда, от… мамы, оставив ей лишь короткую и черствую записку на кухонном столе. Всю свою жизнь он от кого-то или чего-то бежал. От родных, от близких, от испытаний, от ответственности…

Он ведь мог сделать Мэй предложение? Однако так и не решился, откладывая и откладывая его под разными предлогами. Конечно, она никогда даже не затевала разговор на эту тему — ни единого намека с ее стороны. Но, возможно, для нее это было не менее важно, чем для него стать советником. А теперь она… бесплотный цифровой дух, запертый в тесном коконе цифратории.

Но как?!! Как бы он сказал ей, что собственными руками убил Скара, который относился к ней как к своей дочери? Лишь от одной мысли об этом горло наглухо запечатывал сухой ком. Ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Теперь ему снова хотелось сбежать — только на сей раз от себя, от своих нестихающих мыслей. Куда-нибудь далеко-далеко, где можно не чувствовать ничего, — ни страха, ни стыда. Где можно ни о чем не сожалеть и ни о чем не грустить, отсечь одним махом жалость и совесть, как гангренозную кисть.

На мгновение Илону показалось, что по коридору цифратория бродит мертвая Джессика, и ему снова захотелось сбежать. Он обмер, но, внимательно присмотревшись, понял, что ему просто померещилось. В этот момент его словно окатили ведром студеной воды, приводя в чувство.

Хватит! Достаточно! Илон поклялся себе, что больше никогда ни от чего не побежит, как бы больно и страшно ему ни было. Сейчас он вернется в номер отеля, сомнет в кулаке упаковку успокоительных, а алкоголь выплеснет в раковину. Проспится, приведет себя в порядок и завтра вновь вернется в цифраторий, чтобы закончить разговор с Мэй.

Конечно, ночью к нему, как по расписанию, опять нагрянут мертвецы. Станут безмолвно бродить, медленно перебирая ногами, словно в киселе, противно скрипеть, как старые лестницы, и шептать непонятные слова, желая его напугать. Пусть приходят! Пусть выползают всей своей стаей! Он больше не будет их бояться. Бежать и прятаться от них. Он встретит их с улыбкой на лице и заглянет в пустые стекляшки глаз — своим мучительным кошмарам, своим страхам. Эта приятная мысль овладела им, затопила все его существо, словно перед ним распахнулись плотные шторы, впуская в темную и затхлую комнатушку его сознания свежий воздух и теплый солнечный свет.