Они вымыли сковородку в озере, сплющили пустые банки и положили их в рюкзаки – больше убирать было нечего, потому что от еды не осталось ни крошки, – и зашагали дальше в тени, протянувшейся от самого Катадина. Небо за горой окрасилось в багровый цвет, хотя ее вершина была еще на свету и сверкала желтизной. Когда они добрались до шоссе, уже почти стемнело; они выбрали момент, когда ни слева, ни справа не было видно фар, поднялись по откосу на асфальт – что оказалось очень непросто после многочасовой ходьбы по сосновой хвое, – и перешли по низкому мосту озеро, в водах которого отражались последние лучи умирающего дня. Пик Катадина впереди до сих пор не померк.

На другом берегу они снова повернули на запад и шли по опушке рощи из старых лиственных деревьев, пока темнота не сгустилась и гора не исчезла из виду полностью – о том, что она никуда не делась, говорило только черное пятно на усыпанном звездами небе. Тогда они остановились, наломали сухих веток, добавили к ним валежника, который еще не слишком отсырел, и свалили все это в кучу. Чэй принялся складывать костер, а Генри с Санборном натянули тент, развернули спальные мешки, повесили рюкзаки на деревья, выбрав сучья покрепче, и достали свитера для себя и еще одну регбийку Франклина для Чэя. Вечером, даже если сидишь у костра, надо обязательно одеваться потеплее, говорил Франклин, – эти слова буквально звучали у Генри в ушах, когда он распаковывал вещи.

Первая искра огня на привале – это признак надежды, но не о том думал Генри, когда смотрел, как Чэй, стоя на коленях и низко пригнувшись к земле, дует на алый краешек бересты. С каждым разом береста становилась все краснее и краснее и вдруг вспыхнула бледным язычком пламени, а потом мелкие прутики согнулись над ним и стали потрескивать, и от этого маленького очажка потянулся вверх столбик дыма. Огонь осветил руки и лицо Чэя, который подкладывал в него прутики и дул под низ сложенного шалашика. Скоро потрескивание сделалось постоянным, Чэй начал подкладывать дрова потолще – и солнечный свет, который накопили в себе эти ветки, ослепительно вспыхнул у них перед глазами. Они собрались вокруг, глядя, как пламя играет красным, белым и синим.

Они молчали, слушая, как трещит костер. Генри чувствовал за спиной присутствие горы, такой огромной, что она заслоняла собой звезды. И удивлялся, как это у него наворачиваются на глаза слезы, оттого что мир так прекрасен – и все же в нем хозяйничает Беда. Завтра он наконец доберется до своей заветной горы. Допустим, он доберется и ничего там не найдет – что тогда?

И что он вообще рассчитывает там найти?

Чэй подбросил в костер длинный сук. Искры взметнулись на пару метров, потом осели.

– А она выше, чем я думал, – сказал он.

Молчание. Генри смотрел в темноту.

– Может быть, когда-то люди, которые здесь жили, считали ее священной – местом, куда идут, если случается беда, – почти прошептал Чэй.

– По-моему, когда-то так и было, – сказал Генри.

– Я бы пошел к ней, если бы попал в беду, – сказал Чэй. И оглянулся. – Залез бы наверх и стал ждать. Наверно, чего-нибудь да дождался бы. Кто-нибудь бы пришел. – Он кинул в костер еще одну ветку, и тот вспыхнул. – Например, Майк, – сказал он.

– Ага, – сказал Санборн. – Чтобы ты поколол ему еще дровишек.

Чэй ничего не ответил. Он подобрал с земли ветку и содрал кору. Потом бросил все в костер.

Гора возвышалась над ними.

– Расскажи про лагеря беженцев, – попросил Генри.

Чэй посмотрел на него.

– Что ты помнишь?

Чэй придвинулся поближе к огню.

– Голод, – сказал он. – Я помню голод. Как ели траву. Как мать заставляла есть рыбу, от которой воняло. Помню, как один солдат взял меня, когда матери не было, и заставил ползать по полю на четвереньках, и мать прибежала за мной, потому что это он так проверял, нет ли там мин. Она побежала через все поле и схватила меня. В ту же ночь мы ушли из лагеря. Я помню тропу. И красные цветы на деревьях. Мы добрались до моря и нашли корабль с другими беженцами. Все кричали, просились на борт.

Чэй скрестил ноги и обхватил руками колени. Он просидел так долго. От тени Катадина пахнуло холодным ветром, и Генри придвинулся поближе к костру.

– И ты попал на корабль? – спросил Санборн.

Чэй кивнул.

– Да, – сказал он.

И вдруг Генри точно увидел это своими глазами – беженцев у моря, бросивших все, как паломники, которые отправились в дальние края, почти ничего о них не зная. Или еще хуже – как взятые в плен индейцы в трюме «Морского цветка». Толпу испуганных людей. В панике. В отчаянии.

Беда.

Чэй рассказал им, словно эта история билась в его груди, как тигр в клетке, и он наконец решил выпустить ее на волю в тени Катадина. Как они протолкались на корабль. Как он отошел от причала, разорвав семьи пополам, и как многие из тех, кто остался, плыли за ним, пока не исчезли в воде. Океан красный. На корабле нечего было есть, и пить тоже нечего, а двигатели глохли и дымили, а иногда умолкали совсем, и их носило в жаре и вони от трехсот человек, сбившихся в одну груду. Кто-то выпрыгивал за борт. Кого-то сталкивали. «Мы видели много других кораблей, – рассказывал Чэй, – и сигналили им». Но никто так и не откликнулся, а когда моторы докашлялись до смерти, корабль еще долго носило ветром, и его мать плакала. Наконец их увидели какие-то рыбаки. Они зачалили их канатами и поднялись на борт с ружьями и топорами. «Мы возьмем что хотим в уплату за помощь», – так они сказали, и беженцы стали отдавать им кольца, одежду, ожерелья, а потом рыбаки перелезли обратно на свой корабль и отцепили канаты, стреляя в воздух и хохоча.

Так они плыли, и плыли, и плыли неведомо куда, и, если бы не датский корабль, который нашел их и притащил на буксире в Гонконг, они плавали бы, пока не перевернулись и не утонули – и были бы этому только рады.

Но Чуанам повезло. Они не застряли в Гонконге навсегда. Их переправили морем на Гуам, а оттуда в Сан-Франциско, где они четыре месяца жили в подвале пресвитерианской церкви. Там уже пахло свободой. Потом они сели в автобус и поехали через всю Америку, и в первое же утро, когда Чэй проснулся в массачусетском Мертоне – в другом церковном подвале, – на улице шел снег. Раньше он никогда не видел ничего подобного. Они с младшим братом вышли из церкви и подставили лица под тающие снежинки. А когда они дышали, то видели свое дыхание! Как драконы! Если бы не холод…

– С тех пор мы жили только по одному правилу, – сказал Чэй. – «Помни, что, прежде чем стать американцем, ты был камбоджийцем».

– И что это значит? – спросил Санборн.

– Это значит, что дома ты должен говорить по-камбоджийски. Ходить на камбоджийские рынки, а не в американский супермаркет. Почитать своих предков и Будду. И отсылать все, что можешь, тем, кто остался в Камбодже.

– И не влюбляться в американских девушек, – добавил Генри.

Чэй промолчал.