И пусть в Испании, чтобы сохранить видимость законности, выдано только четыре лицензии — это никого не обманывает и не останавливает. Все эти годы, когда я вставал на якорь в Форментере, неподалеку от меня трудились на ниве тунцеводства суда под итальянскими и французскими флагами. И вот так, сплетая дивные кружева из европейского законодательства, выслеживая косяки с самолетов, преследуя их все дальше и дальше, окружая где-нибудь у берегов Сицилии или там Ливии и оттаскивая прямо в клетках в накопитель и на бойню, наши четыре тунцелова набивают мошну. А дикий тунец, который столько веков пересекает Гибралтарский пролив, из-за которого жаргон наших рыбаков пестрит греческими, латинскими и арабскими словами, наше серебристо-красное богатство все исчезает и вот-вот исчезнет безвозвратно. Их уже зовут суши-бандой, эту четверку проходимцев и их покровителей — продажных чинуш, которые теперь, когда уже ничего не исправишь, признают наконец — не по доброй, разумеется, воле, а если прижать их к стенке, — что, ну-у… ну, может быть. Не исключено, да. Скорее всего, принятых в прошлом мер было не так чтобы… Недостаточно их было. Что за люди! За шесть тысяч извели бы родного папашу, если б тот плавал.

Когда я езжу в Севилью, я всегда останавливаюсь в одной и той же гостинице, хотя после ремонта она и потеряла свое обычное очарование постоялого двора для тореро и теперь, обставленная вульгарными, мучительно-красными креслами, походит скорее на гомосексуальный притон или на андалузский бордель. К счастью, гостиницы, как правило, зависят не от обстановки, а от персонала. А в моей по-прежнему работает самая квалифицированная, самая безукоризненная прислуга в мире — от портье и до коридорного, — чья выучка и безупречные манеры делают честь европейским гостиничным традициям. Уже вышли на пенсию телефонистка Мария Хосе и ее товарки, но все еще на месте консьержи Кандидо, Эскудеро и Пако, прекрасно вышколенные бармены и рассыльные. Поэтому я по-прежнему чувствую себя там как дома. Я в хороших руках.

Другая местная достопримечательность, если не брать в расчет окружающей Севильи, — водитель Хосе Мария Эредия, попадающийся мне всякий раз, когда я усаживаюсь в одно из припаркованных перед гостиницей такси. Возраста он, можно сказать, предпенсионного — ему шестьдесят пять лет, и это один из тех персонажей, что заставляют меня примириться с человеческим родом. А какой великолепный рассказчик — мой друг Эредия! В нем есть та легкость и та шутливая невозмутимость, которую мы так ценим в настоящих андалузцах. Больше всего я люблю его рассказы о военной службе. Он служил капралом на эсминце «Лепанто», трижды побывал в Америке, и я получаю огромное удовольствие, слушая его истории о море и портовых городах: Сан-Диего, Неаполе, Картахене, Кадисе и Марине. Те времена он называет лучшими в своей жизни: Молинете[72]и бульвары, приключения и друзья, «со всей Испании, дон Артуро! галисийцы, каталонцы, баски, андалузцы… Много всего было, и плохого, и хорошего, но, главное, мы все друг с другом перезнакомились. Стали друзьями на всю жизнь, да? Общие воспоминания и все такое…»

Я вижу в зеркале, как загораются глаза бывшего капрала Эредии, когда он рассказывает мне о своем обожаемом флоте. И о «Лепанто» — о нем он всегда говорит с той особенной нежностью, какая слышится в голосе всякого моряка, когда он упоминает свой бывший или нынешний корабль. «Он был одним из «Синко Латинос»[73], дон Артуро. Вы бы видели, как он рассекал волны, когда шел на всех парах…» Говорю ему, что в детстве я частенько видел его эсминец у причала в Картахене и наверняка не раз сталкивался на Калье-Майор с ним самим, одетым в военную форму. «Действительно, потрясающий был корабль», — подтверждаю я и вижу, как он горделиво улыбается. Так сильна привязанность капрала Эредии к его эсминцу, что он сделал себе маленькую радиоуправляемую модель — если удается освободить день, он идет к озеру и ее запускает. «Люблю вспомнить старые добрые времена. Даже боцмана — он вечно пытался меня за что-нибудь прижучить, но ему ни разу не удалось. Я был очень исполнительным. И очень серьезным».

Более того. Любовь Эредии к испанскому военному флоту и флоту вообще заставляет его принарядиться и ехать в Кадис всякий раз, когда там швартуются суда НАТО. В часы, когда на корабль пускают посетителей, он, безупречно одетый, в пиджаке и при галстуке, торжественно ступает на борт. Представительный, видный собою, щеголеватый блондин, он производит на вахтенных матросов большое впечатление. «Вы бы видели этих голландцев, дон Артуро. Караульные развалились себе на палубе, и тут появляюсь я и отдаю честь флагу. Они вскакивают со свистом и вытягиваются во фрунт… Думают, явился переодетый адмирал!»

Еще я очень люблю рассказ о том, как на американской базе в Сан-Диего он двинул кувшином с пивом по морде уорент-офицеру, здоровенному негриле родом с Кубы, и навалял ему по первое число, когда тот назвал моряков с «Лепанто» «испанскими деймоедами». Когда военный патруль отконвоировал Эредию на борт, капитан потребовал его к себе и устроил страшенную выволочку, так что под конец тот уже дрожал как лист. Закончив отчитывать и не смягчая тона, капитан заявил, что Эредия получает увольнительную на берег на пятнадцать суток. «За что, капитан?» «За то, что отлупил негра», — ответил тот очень серьезно.

Капрал Эредия счастлив оттого, что рассказывает мне свои байки. И я улыбаюсь, мне нравится, что я могу доставить ему это удовольствие. Могу разделить с ним его гордость старого моряка, хоть он с годами все больше романтизирует свой флот и свой корабль. Он это понимает и вспоминает историю за историей, словно сучит бесконечную нить. И когда останавливает такси, а я даже не собираюсь вылезать, он подытоживает: «"Лепанто" был настоящий корабль, дон Артуро. Честь и гордость военного флота. Сейчас таких нет». Делает паузу, печально вздыхает и добавляет: «Сейчас вообще ни чести нет, ни совести».

Двенадцать лет назад, когда я писал «Карту небесной сферы», мне в руки попала памятная английская медаль, отчеканенная в XVIII веке в ознаменование победы, которой Англия никогда не одерживала. Как давний почитатель истории, я давно уже привык к тому, что англичане старательно скрывают от публики понесенные от испанцев поражения, — взять хоть вице-адмирала Мэтьюза в водах Тулона или Нельсона, оставившего на Тенерифе руку, — но с присвоенными победами как-то до сих пор не сталкивался. На одной стороне медали написано: «Гордость Испании, посрамленная адмиралом Верноном», на другой: «Истинный герой Британии берет Картахену (речь идет об индейской, а ныне колумбийской Картахене) в 1741 году». Кроме этого, там выгравированы две фигуры. Одна, победно выпрямившаяся, — это адмирал Вернон. Другая — коленопреклоненная, умоляющая — названа Доном Блассом и намекает на испанского адмирала Бласа де Лесо, баскского моряка из Пасахеса, отвечавшего за оборону города. Изображенная сцена хороша, спору нет, только вот есть две неточности. Во-первых, Вернон не только не захватил города, но и отступил, изрядно потрепанный. А во-вторых, Блас де Лесо никак не мог ни пасть на колени, ни протянуть с мольбою руку, ни жалобно смотреть снизу вверх — деревянную ногу не больно-то согнешь, а свою природную он потерял в семнадцатилетнем еще возрасте в битве при Малаге, три года спустя, в Тулоне, оставил глаз, а в каком-то из последующих сражений, в которые он без конца ввязывался, лишился правой руки. Хотя, конечно, глупей всего было изобразить его униженным, поскольку за всю жизнь никому и никогда не удавалось посрамить Дона Бласса. Из-за увечий за ним закрепилось прозвище Полумуж, однако его несгибаемое достоинство всегда было при нем. Могучее, как у коней Эспартеро[74].