– Все они курвы, – презрительно сказал Мансур, возвращая снимок.

Вытянув руку, он подозвал единственную женщину, плясавшую среди мужчин, – профессиональную танцовщицу, увешанную цепочками, браслетами и серьгами, подпрыгивавшими вместе с ней, – и всунул за пояс её шёлкового розового платья купюру. Танцовщица начала извиваться перед ним, но Мансур поманил её, сказал что-то на ухо, и она перенесла своё усердие на Печигина, изо всех сил стараясь вовлечь его в круг. Она была невысокая, плотная, с густо накрашенным лицом, содрогавшимся при каждом прыжке. Олег и не думал подниматься навстречу её манящим рукам, но неожиданно обнаружил себя уже среди танцующих – очевидно, алкоголь в его крови принимал решения за него. Танцевать он не умел, но от него этого и не требовалось, что бы Олег ни делал, всё встречалось коштырами на ура, отовсюду ему кричали: «Москва, давай! Хорошо! Молодец!» Кое-как он пытался подражать их залихватски закрученным движениям, понимая, что выглядит нелепо, но это его не огорчало, наоборот, нелепость казалась ему защитой: пока он в центре внимания, пока смешит их, ему ничего не грозит. Кроме того, Олег заметил, что, танцуя, он быстро трезвеет. Он отплясывал до потери сил, под конец упал на землю, обнял колени танцовщицы и под аплодисменты прижался к ним лбом.

На своё место он сел с куда более ясной головой, чем покинул его. Олега распирало от жара и усталости, от возбуждения и одновременного физического изнеможения, убирая прилипшие волосы, он провёл рукой по горячему лбу и подумал, что у него, похоже, температура под сорок. Стоило закрыть глаза, как под веками начиналась пляска смеющихся узкоглазых лиц. Он откинулся на спинку стула и стал смотреть в небо, в густую темноту коштырской ночи. Скоро он почувствовал в ней какое-то вязкое движение, колышущее звёзды вращение прозрачных воздушных масс. Может, это шли неразличимые во тьме облака или у него просто кружилась голова, но Печигин узнал в нём круговорот тех невидимых течений, которые он уловил на водохранилище в пустыне. Коловращение незримых сил происходило среди звёзд, в распахнутом пространстве ночи, но в то же время оно было совсем рядом, и отплясывавшие коштыры подчинялись ему, не подозревая о нём. Олег вновь ощутил в себе упругую наполненность, прилив плавной волны и вместе с ним уверенность, что он здесь не случайно, он движется в правильном направлении, если это течение его не покидает, значит, всё, что он делает, верно. Обострились, раскрылись в полутьме запахи, и запах собственного пота стал так же сладок, как запах шашлыка или дыма догоравшего костра. Совсем по-другому зазвучала коштырская музыка: теперь Олег слышал в ней не только бешеный танцевальный ритм, но и тоску, и надрыв, с которым рвут на груди рубаху, и отчаянное желание наполнить бездонную пустоту погружённых в ночь пространств, чьё безмолвие и ужасало, и восхищало поющего, так что его голос всё выше, всё отчаяннее и безнадежнее тянулся к звёздам. Это было так понятно и близко Печигину, что он уже не видел никакой особенной разницы между коштырами и собой, а внешние различия, которым он придавал такое значение, существовали, казалось, только шутки ради.

Потом музыка стихла, танцоры разошлись, освободив место перед помостом, и туда вышел старик в бороде и очках. С дужек очков, из-под тюбетейки и из карманов его чапана свисали денежные купюры. Пока он шел между столов, со всех сторон ему совали деньги, он брал их, не глядя, и часто ронял на землю, не обращая внимания. Ему протянули микрофон, и, прокашлявшись в него, так что сырой кашель разлетелся над головами гостей и стих далеко в гулкой темноте полей, старик начал декламировать стихи. Олег спросил у Мансура, что он читает.

– Не знаю, это дастан какой-то, страшно древний… У него память – бездонная бочка, он всё наизусть знает.

– И стихи Гулимова тоже?

– Конечно. Видишь, у него медалька висит? Это он конкурс чтецов президентских стихов выиграл. Поэтому он у нас из стариков тут самый главный.

Чтение длилось долго, минут двадцать, коштыры слушали, не проронив ни слова, правда, некоторые прикрыли глаза – то ли для сосредоточенности, то ли чтобы немного вздремнуть. Когда старик наконец закончил, ему долго хлопали, потом двое парней вынесли большой ковёр, и он, сказав в микрофон ещё несколько фраз, передал его новобрачным. Жених наклонился за ковром с помоста, неловко поднял, чуть не уронив, развернул вместе с невестой, показывая гостям, что-то выкрикивавшим со своих мест, – и сознание Печигина озарила вспышка памяти. Он отчетливо увидел ковёр «Биография» из столичного Музея народных промыслов, а на нём Народного Вожатого, обращавшегося, стоя на БТР, к своим солдатам. На броне машины был старательно вышит номер части – большая красная семёрка. Но ведь таким же, вспомнил Олег рассказ Сергея, был номер дивизии, уничтожившей кишлак на другом берегу реки! Значит, той резнёй руководил Гулимов?! Не могли же его солдаты устроить её без ведома командующего! Выходит… Нет, всё складывалось слишком легко, в этой лёгкости должен был скрываться подвох, но Печигин никак не мог его ухватить. Мысль о Гулимове как организаторе бойни не укладывалась в голове, она стояла в мозгу колом, не позволяя себя обдумать. Репрессии против оппозиции, аресты, раскрытые заговоры – всё это можно было объяснить государственной необходимостью, но массовое убийство мирных жителей по приказу автора стихов, с которыми Олег успел уже почти срастись… Полыхающие дома, горящие заживо коштыры, кидающиеся в реку под автоматным огнём, – Олег закрыл глаза и немедленно увидел картину избиения ближе, ярче, чем окружавший его праздник. Дико сосредоточенные в надежде спастись или безумные от ужаса лица, разинутые в крике рты, пальцы, вцепившиеся в пылающие волосы… Люди, бегущие в пламени, падающие, катающиеся по земле… И надо всем этим сквозь прозрачные на солнце языки огня – слегка подрагивающее и от этого еще более неподвижное лицо Гулимова… Печигин оборвал себя – всё это одно воображение. Он там не был, ничего не видел, всё, что он знает, известно только от слабоумной дурочки. Кто поручится, что она этого не выдумала? И откуда у него уверенность, что память его не обманывает? Он же никогда не мог запомнить телефонов, вечно путал номера домов и квартир. Нужно было сосредоточиться, заново всё обдумать…

Вокруг него уже снова плясали и пили, в его пиале опять плескалась водка. Олег поднялся, поискал глазами свою камеру – она была уже на женской половине, поэтому забрать её оказалось легко. Потом нашел Динару, вытащил её из круга танцующих и попросил отвести его домой. Его качало, и всё же он был уверен, что, когда останется один, сумеет собраться с мыслями. Но, закрыв за Динарой дверь в свою комнату, Олег упал на топчан и, словно спеша спрятаться в сон от неразрешимых вопросов, сразу уснул.

Проснулся среди ночи оттого, что кто-то осторожно тронул его за плечо. На краю топчана сидел с трудом различимый в темноте человек.

– Это я, Рустем. Извини, что разбудил. Я тебя предупредить хотел. Когда ты ушел, Мансур очень рассердился. Говорил, что ты ему должен, что он танцовщице платил и с тебя причитается. Потом совсем напился и стал кричать, что, если б Москва не вмешалась, они б выиграли войну. Так что у него счёт к русским, и он с тобой поквитается. Сказал, убивал вас и будет убивать. Ты мой гость, я хочу, чтобы ты живым отсюда уехал. Динара говорила, вы завтра на дневном автобусе обратно хотите ехать. Он только один, и Мансур наверняка тебя будет поджидать. Уехать на нём тебе не дадут. А ты по-другому сделай. Есть ещё ранний автобус, в семь утра, ты на нём поезжай. Мансур ещё спать будет. Хочешь, я тебя разбужу?