даже прелестная история о двух сестрах, Марии и Марфе, как показал Смит в своей книге «Ecce Deus», только притча для изображения отношений язычества и иудейства к культу Иисуса, из которых первое принимает его с радостью, последнее же сильно занято своими обычаями и обрядами и требует такой же службы от своей «сестры»[42]. А если эти три истории, принадлежащие к жемчужинам евангелий, вымышлены, то что же в таком случае можно признать таким, чего «нельзя измыслить»?

Впрочем, чувствуется, что сами теологи-«историки» не придают серьезного значения доводу на основании «неизмыслимости». Они пользуются им только в затруднительных случаях в качестве риторического, ослепляющего средства и из-за того впечатления, какое он может производить на массу прямо в силу своей бессмысленности. Даже Вейс, по-видимому, чувствует тут себя не совсем хорошо (15), а Шмидель прямо-таки признается, что приведенный тезис о «неизмыслимости» евангельского образа Иисуса «вообще недоказателен». «Нужно, — говорит он, — удовольствоваться отдельными местами, где в нем нельзя сомневаться. Таких мест я насчитываю девять, а для того, чтобы выявить их важность, я даю им особое имя: я называю их столпами подлинно-научной жизни Иисуса».

6. «Столпы» Шмиделя.

Наконец-то, мы теперь добрались до такого пункта, где отрицающие существование исторического Иисуса раз навсегда будут посрамлены, — добрались до «гранита», до «исторического материка», который, по уверениям теологических критиков, устоит против всяких попыток оспорить у евангельских повестей исторический характер в самой их основе. Девять столпов подлинно научной жизни Иисуса! Насчитали девять, как в игре в кегли! Здесь последняя прочная опора, на которой покоится здание либерального понимания Иисуса! Под кровлей, поддерживаемой этими девятью столпами, критик спокойно может отдыхать от треволнений, испытываемых при защите своего исторического воззрения. Пока еще стоят эти столпы, нечего бояться, что рухнет вера в христианскую историю. Ну, а что, если также и эти столпы хрупки, если «гранит» окажется только известью или картоном, если девять столпов представляют только кулисы, чтобы прикрыть пустоту и наготу теологической историографии, если они только «потемкинские деревни» для услады очей?

В действительности же эти столпы, вообще говоря, могли стоять только до тех пор, пока они не делались предметом серьезной атаки и пока только любовались их «подлинно-научным» видом, и нет необходимости в каком-нибудь Самсоне, чтобы сразу вырвать все эти девять столпов Шмиделя из земли. Ведь, все они — вместе и порознь — покоятся на предположении, что целью евангелий было представить исторического человека Иисуса божественным существом, однако, они падают сразу же сами собой, если допустить противоположное, как это защищает «Миф о Христе», — что евангелия, наоборот, хотят изобразить первоначального бога в виде реального человека.

Девять столпов Шмиделя в самое последнее время вследствие той большой роли, какую они играли в дискуссии на тему об Иисусе, не раз были предметом тщательного исследования. После того как уже Гертлейн в 1906 году в «Protest. Monatsheften» пытался их ниспровергнуть, а недавно прежде всего Робертсон («Evangelienmythen», 228 — 233), Люблинский («Das werdende Dogma», 98 сл.), Штейдель («Im Kampf um die Christusmythe», 88 — 99) и Вильям Б. Смит, — последний основательнее всего в своем «Ecce Deus», — занялись ими и доказали их полную неосновательность. Поэтому я мог бы воздержаться и, со своей стороны, не возвращаться к этому предмету, если бы громадное значение, какое все еще придается столпам Шмиделя теологическими историками, не требовало более ясного освещения хотя бы самых важных из них.

Прежде всего, в чем заключается ядро Шмиделевой аргументации? Если кто-нибудь, — говорит он, — «знакомится с знаменитой личностью впервые из книги, которая пропитана преклонением пред своим героем, как евангелия пред Иисусом, то он первым долгом признает достоверными те места книги, которые противоречат этому преклонению; ведь, он думает, что автором книги при его образе мыслей они не могут быть придуманы, — больше того: из находящихся в его распоряжении рассказов они не раз были бы выброшены, если бы не казались ему безусловно подлинными».

Есть, напр., рассказ Марка, 3, 21, о том, что родственники Иисуса, — его мать и братья, — пошли взять его, так как он, по их словам, помешался. По мнению Шмиделя, невозможно, чтобы это мог выдумать поклонник Иисуса, так как он тем самым унизил бы своего героя в глазах своих читателей, и это тем более невозможно, что остальные евангелисты молчат о таком выражении со стороны близких Иисусу лиц явно потому, что они чувствовали противоречие своему представлению об Иисусе; следовательно, в этом рассказе у евангелиста Марка пред нами отзвук действительно-исторического воспоминания. Но в евангелии Иоанна, в котором, по общепринятому мнению, прославление Иисуса достигает высшей степени, находится унизительная черта, что и братья его не веровали в него 7, 5, а в 10, 20 евангелист приписывает иудеям следующие слова: «он одержим бесом и безумствует». В книге Премудрости Соломона 5, 4, читаем, как нечестивые говорят о праведнике: «мы почитали жизнь его сумасшествием». У Захарии, 13, 3, написано: «тогда (т. е. во дни спасения Иерусалима от нападения его врагов), если кто будет прорицать, то отец его и мать его, родившие его, скажут ему: тебе не должно жить, потому что ты ложь говоришь во имя господа. И поразят его отец его и мать его, родившие его, когда он будет прорицать». Тем же, которые спросят его о рубцах на его груди, пророк ответит: они «оттого, что меня били в доме любящих меня». А в псалме 68, 9, мы читаем в том же духе: «Чужим стал я для братьев моих и посторонним для сыновей матери моей». В настоящее же время никто не сомневается, что образ Иисуса в евангелиях во многих отношениях определяется местами ветхого завета. Да и как еще можно сомневаться в том, что эта, подчеркнутая Шмиделем, «неизмыслимость» берет свое начало из этого источника?

Впрочем, еще Шлейермахер указал, а Штраус подтверждает, что слова фарисеев: «он имеет Вельзевула»», которые у Матфея и Луки стоят в совершенно иной связи, дали евангелистам повод к тому, чтобы по смыслу вложить их также в уста родных Иисуса, дабы объяснить пренебрежительный ответ Иисуса на их заявление. Этот ответ, явно, носит только символическое значение: оттенить чисто духовное, истинное родство с Иисусом в противоположность родству по плоти, и он не является ни «неизмыслимым», ни противоречит божественному почитанию Иисуса. Наконец, поведение родных спасителя евангелистам вовсе не зачем рассматривать как унижение Иисуса, для того, чтобы на этом основании считать его историческим. «Как будто поэт, — резонно