Старкье взял в свои медвежьи руки дрожащие ладони девушки.

– Мария, Мария, – взволнованно зашептал он, – не берите в голову, все это глупости. Подумайте сами, женщина из Граца, которая бросила вызов России! Которая не склонила головы перед Миртовским… В чем дело?

Последние слова были произнесены грубо и громко и адресовались Бартоломью. Ибо уже во второй раз за этот вечер он смертельно побледнел и стоял, озираясь по сторонам расширившимися глазами, не в силах произнести ни слова.

– Боже правый, да что с вами? – воскликнул Старкье и взял его за локоть. – Что случилось?.. Говорите! Вы пугаете ее!

– Часы! – сдавленным голосом пробормотал Бартоломью. – Где… где часы? – Его глаза беспомощно метались из стороны в сторону, не находя циферблата со стрелками. – Прислушайтесь, – прошептал он, и все затаили дыхание. Тиканье было слышно совершенно отчетливо: тик-так, тик-так.

– Под столом, – пробормотал Франсуа.

Старкье приподнял край скатерти. На полу в тени стояла черная коробка, из которой и доносился зловещий звук.

– Спасайтесь! – опомнившись, заорал он отчаянным голосом и бросился к двери. Но оказалось, что она заперта снаружи.

Снова и снова Старкье бил могучим плечом в дверь, но он не мог пустить в ход весь свой немалый вес, потому что был окружен охваченными паническим страхом людьми, которые кричали, выли и тоже пытались добраться до двери.

Тогда он сильными руками раздвинул их, отступил на шаг и бросился на дверь с разбега. Дверь с грохотом отлетела в сторону.

Из всех запертых в столовой лишь женщина из Граца сохранила спокойствие. Она стояла у стола, почти касаясь ногой адской машинки, и ей казалось, что она всем телом своим ощущает каждое зловещее движение смертоносного механизма. Но тут Старкье схватил ее своими огромными ручищами и бросился вместе с ней в узкий коридор. Он не отпускал ее до тех пор, пока они не оказались в безопасности на улице.

Прохожие, которым в это время случилось оказаться на этом месте, увидев беспорядочно высыпавшую из дома компанию и почувствовав что-то неладное, тут же окружили их.

– Что, что там было? – зашептал Франсуа, но Старкье лишь зарычал и отодвинул его в сторону.

Он окликнул проезжавшее мимо такси, усадил в него девушку, прокричал адрес и тоже сел рядом с ней.

Когда автомобиль стремительно унесся, оставшиеся на улице члены Внутреннего комитета растерянно переглянулись. Дверь в дом они оставили широко раскрытой, в прихожей было видно мерцающий газовый рожок.

– Нужно уходить! – вскричал Бартоломью.

– Но там же бумаги… Документы! – воскликнул Франсуа, всплеснув руками.

Бартоломью стал лихорадочно соображать.

Действительно, нельзя было допустить, чтобы документы, которые находились в этом доме, попали в чужие руки. Насколько ему было известно, в них эти сумасшедшие не раз упоминали и его имя. Он не был трусом, но ему понадобилось собрать все свое мужество, чтобы решиться вернуться обратно в комнату, где тикала загадочная машинка в черной коробке.

– Где они? – быстро спросил он.

– На столе, – совсем тихо, чуть ли не шепотом ответил Франсуа. – Mon Dieu![8]Вот беда!

Но англичанин уже не слушал его. Он перемахнул через три ступеньки крыльца и оказался в прихожей. Двумя прыжками он подскочил к распахнутой двери гостиной. Еще шаг – и вот он уже у стола и снова слышит устрашающее тиканье. Бартоломью бросил один быстрый взгляд на стол, потом на пол и в считанные секунды снова выбежал на улицу.

Там его ждал Франсуа. Остальные члены Внутреннего комитета исчезли.

– Бумаги? Где бумаги?! – взволнованно воскликнул француз.

– Пропали, – мрачно процедил Бартоломью.

Менее чем в ста ярдах от них в это же самое время проходило другое собрание.

– Манфред, – неожиданно произнес Пуаккар (до этого разговор ненадолго прерывался), – а не стоит ли пригласить нашего друга?

Манфред улыбнулся.

– Вы имеете в виду милейшего мистера Джессена?

Пуаккар кивнул.

– Пожалуй, стоит, – спокойно ответил Манфред. – Если честно, я сомневаюсь, что дешевый будильник в коробке из-под печенья убедит членов Внутреннего комитета… А вот и Леон.

В комнату вошел Гонзалес и стал неторопливо снимать пальто.

Тут они увидели, что рукав его фрака порван, а одна ладонь кое-как перевязана носовым платком со свежим пятном крови.

– Стекло, – коротко пояснил Гонзалес, увидев вопросительный взгляд Манфреда. – Мне пришлось карабкаться по стене.

– Как прошло?

– Отлично, – ответил Гонзалес. – Он разбежались, как овцы. Мне осталось лишь войти и забрать весьма любопытные документы, в том числе перечень вынесенных ими приговоров.

– Что Бартоломью?

Гонзалес усмехнулся.

– Он испугался меньше остальных. Даже вернулся за бумагами.

– И что, он…

– Думаю, да, – слегка кивнул Леон. – Я заметил, что, спасаясь, он оставил на столе черное зерно… Так что мы, надо полагать, увидим красное.

– Что ж, это упрощает дело, – рассудительно заметил Манфред.

Среди знакомых Лодера Бартоломью был один угандийский фермер. И нет ничего примечательного в том, что англичанин вдруг вспомнил о существовании своего друга и о его приглашении провести зиму в этой части Африки, хоть оно и было сделано три года назад. У Бартоломью был любимый клуб. Во всех лучших справочниках он завуалированно именовался «клубом любителей общения, литературы и театра», но люди знающие называли его более коротко: «ночной клуб». Надо сказать, что какой-нибудь забредший сюда любитель изящной словесности и литературы обнаружил бы здесь разве что пару-тройку еженедельных газет, «Таймс» да подборку бесплатных расписаний движения транспорта. Но этого оказалось достаточно, чтобы Бартоломью смог узнать, как быстрее всего можно покинуть страну. Утром в Лондоне можно было сесть на катер и догнать (через Бриндизи и Суэц) германское судно, которое за две недели доставит его в Уганду.

Ему это показалось самым правильным решением.

По правде говоря, Красная сотня становилась слишком серьезным делом. У него появилось чувство, будто его начали подозревать, и что прекращение его неограниченного финансирования уже не за горами. По крайней мере, это ему уже давно было ясно, и он заранее продумал план действий на такой случай. Что касается «Четверых благочестивых», пусть с ними Меншиков разберется. Это тоже своего рода предательство, но одним меньше, одним больше – невелика разница. Листая страницы «Брадшо»[9], он мысленно представил себе свое положение. Наличными у него было жалких фунтов семьсот, долгов он в расчет не брал, поскольку мысль о том, чтобы погасить их, ему никогда не приходила в голову. Значит, семьсот фунтов… красное зерно и Меншиков.