– Вчера мне сон снился.

– К деньгам?

Евсей справился с последним куском осетрины и провел языком по губам.

– Ты удивишься, – произнес он.

– Ну?!

– Мне приснилось. Будто ты и я снова наведались туда.

– Куда?

– На Садовую улицу. В гости к девочкам.

– Вот как?! И что?

– Жалел, что проснулся.

– Еще бы. Тебе досталась такая Фемина.

– Право выбора было за тобой, – съязвил Евсей Наумович. – Я лишь довольствовался тем, что осталось.

– Ошибается даже Господь Бог, – ответил Эрик Михайлович. – Как ее звали, твою юную прелестницу? Луиза?

– Ты запомнил ее имя?

– А меня вот сны не радуют, – уклончиво ответил тот. – Сплошь собрания, заседания, ученые советы, дрязги в лаборатории. Я и днем не выношу их рожи. А тут и ночью.

Эрик Михайлович не закончил фразу – у стола возник официант с известием, что «Боржоми» нет, а есть «Ессентуки» номер четыре. Но «Ессентуки» не все любят, от нее, говорят, случается понос.

– Послушайте, молодой человек! – взъярился Эрик Михайлович. – Какого хрена вы жужжите и вьетесь как шмель?! Идите себе! Понадобитесь – позовем.

Официант окинул мужчин испуганным взглядом. Не ожидал он такой благодарности за усердие от этого интеллигентного пожилого дядьки, от Евсея Наумовича еще куда ни шло, а от Эрика Михайловича – обидно. Вздыбив остренькие плечики и пригнув белобрысую голову, юнец метнулся в подсобку.

– За что ты так с ним? – удивился Евсей Наумович. – Испугал паренька.

Эрик Михайлович молча сгонял вилкой остатки золотистых картофельных стружек к середине тарелки.

– А ведь я, Севка, был там, на Садовой. Не во сне, наяву, назавтра после нашего с тобой похода, – Эрик Михайлович виновато взглянул на Евсея Наумовича.

Евсей Наумович поднял голову и замер.

– Ты сейчас похож на выглянувшего из норы сурка, – улыбнулся Эрик Михайлович.

Евсей Наумович поджал губы, шмыгнул носом и вновь уставился на Эрика Михайловича. И неожиданно икнул.

– Что это я? – едва пробормотал Евсей Наумович – и вновь икнул.

Тревожно огляделся. Самый раз сделать глоток воды, при икоте помогает.

– Что это со мной, – пробормотал Евсей Наумович в ожидании следующего приступа, но, кажется, отпустило.

Непонятно – то ли он смущен налетевшей вдруг икотой, то ли тем, что Эрик винится перед ним за свой поступок. А в чем, собственно, его, Эрика, вина?! Нет вины в том, что он хотел провести время с Лизой как нормальный, влекомый страстями мужчина.

Евсей Наумович протянул руку, тронул Эрика Михайловича за плечо, склонил голову и как-то низом заглянул в глаза своего друга.

– Что ты, Эрик, я понимаю, – мягко улыбнулся Евсей Наумович. – Понимаю. И рад твоему неукротимому мужскому пылу.

– Ладно, ладно, лицемер, – перебил Эрик Михайлович. – Только никакой любви из моего коварства не вышло. Луизу я не застал, не было ее там.

– Ну? – в искренности удивления Евсея Наумовича усомниться было нельзя. – А та, вторая… Жанна, кажется.

– Не знаю. Там вообще оказались другие дамочки, я особенно не вникал. Узнал, что нет Луизы, и ушел.

– Бедняга! – захохотал Евсей Наумович. Откинулся на высокую спинку стула и хохотал, благодушно поглядывая через стол.

– Понимаю, чему ты радуешься, понимаю, – скошенные веки Эрика Михайловича опустились еще ниже, почти наполовину прикрыв зрачки серых глаз. – Понимаю, Севка, понимаю.

Нет, не понимал Эрик Михайлович Оленин причин, из-за которых так смеялся его друг Евсей Наумович Дубровский, не понимал. И неизвестно, как отреагировал, если бы знал некоторые подробности жизни своего друга.

А Евсей Наумович радовался тому, что искреннее признание Эрика Михайловича возвращало ему испытанного временем друга. Вот он, рядом с ним, его добрый, старый Эрик. Конечно Евсей Наумович не расскажет ему о своих отношениях с Лизой, ни за что не расскажет, по крайней мере сейчас. Пусть едет во Францию без душевной досады на Евсея Наумовича. А за это время многое может измениться. И если образ Лизы выветрится из памяти Евсея Наумовича – как это не раз уже случалось в его отношениях с женщинами за его долгую жизнь, – то тем более не стоит посвящать Эрика в эту историю. А мог бы он сам поступить как Эрик? Признаться в визите на Садовую улицу именно к той женщине, с которой проводил время его друг? Тем более, если никто не тянул бы его за язык. Вряд ли! Нет, определенно бы не смог, не хватило бы силы воли. А Эрик смог. Потому он, Эрик Михайлович Оленин, достиг того, чего достиг, а Евсей Наумович Дубровский сидит, погруженный в воспоминания о прошлом, и «делает вид». Эти мысли метались сейчас в сознании Евсея Наумовича, подобно стае птиц, поднятых выстрелом. Пробудив своими крыльями другой зудящий душу вопрос, так возмутивший Лизу, – что заставило Эрика компрометировать его, Евсея, в глазах той девахи Жанны? Фрейдистский комплекс неудач как мужчины? Однако, если он попытается завести сейчас об этом разговор, то ничего не достигнет. Наоборот, стена отчуждения восстановится. Порой недомолвка наиболее крепкий канат, связывающий отношения. Не так и важно все расставлять по своим полкам, нужна какая-то тайна. Потому как ясность не всегда дорога к взаимопониманию. Нет горше обиды для мужчины, если укорить его в мужской несостоятельности. Чертов Фрейд, с его злой, а главное, бессмысленной теорией, которая больше ранит душу, а не тело.

Ветер остервенело гнал клочья облаков по темному небу. Облака, подобно рыбкам-пираньям, обгладывали луну и, продолжая неукротимый бег, оставляли ее для других таких же шустрых рыбешек.

Евсей Наумович стоял у ночного окна. В зеркальном отражении стекла он видел четкий контур Лизы. Молодая женщина сидела в глубине гостиной, взобравшись с ногами в кресло.

Ее приход явился сюрпризом для Евсея Наумовича. Они уговаривались по телефону о встрече, но согласие Лизы звучало как-то неопределенно. И Евсей Наумович решил, что его персона для тридцатидвухлетней женщины больше не представляет особого интереса – ни коммерческого, ни тем более как объект вожделения. Они были из разных миров, что могли пересечься лишь при соблюдении хотя бы одного из вышеназванных разумных условий. Но ни одно из них, увы, Евсей Наумович не мог соблюсти по вполне понятным причинам. А того любопытства, что проявляла Лиза к неведомой ей судьбе Евсея Наумовича, вряд ли было достаточно, чтобы удержать такую женщину, как Лиза, с ее опытом и понятием о жизненных ценностях.

И все же она пришла. Позвонила в дверь и в ответ на тревожный вопрос Евсея Наумовича: «Кто там?», – ответила громко, тоном доставщика телеграмм: «Сейка! Отвори дверь! Твоя возлюбленная пришла». Евсей Наумович, путаясь в замках, торопливо открыл дверь. Не потому, что страсть лихорадила его движения, а потому, что старался упредить повторное веселое и громкое объявление Лизы. Он помнил эпизод, когда Лиза, с дерзким легкомыслием своей профессии, поставила Евсея Наумовича в неловкое положение перед соседом, хозяином пса, из-за которого на Евсея Наумовича свалилось столько неприятностей. Недаром ему казалось, что теперь, при встрече, Аркаша-муравьед хитровато поглядывает на Евсея Наумовича, а в глазах пса вспыхивают кровавые фонарики презрения. Да и соседский сын Дима, студент-полиглот, забегая менять книги, стал как-то покрикивать на Евсея Наумовича.