Юли жадно ловила обрывки приглушенных разговоров, просиживая долгие часы в своей комнатушке. Бабушка всегда будила ее с рассветом, принося старые вещи на починку. Юли научилась шить и штопать, накладывать заплаты, даже вязать. Она занималась рукоделием, только бы день, тянущийся бесконечно долго, скорее превратился в поздний вечер.

Как только на Город опускались первые сумерки, Фета разгоняла помощников по домам.

– Идите, идите! – ворчливо повторяла она, помешивая травяное варево в котелке. – Нечего тут больше смотреть, вам надо отдохнуть от сегодняшних хлопот, мне надо отдохнуть от вековых бед, а болезным теперь только и остается, что отдыхать. Уходите!

Когда дверь со скрипом закрывалась за последней сиделкой, Юли медленно выходила из своего закутка. Теперь она могла спокойно обойти комнаты, помогая бабушке напоить вечерним отваром заходящихся в кашле людей. Мучающиеся, они отчего-то испытывали облегчение, когда к кровати подходила она – тоненькая, кудрявая, с бледной, почти прозрачной кожей.

Холодными пальцами Юли нащупывала пульс на бессильных руках, подносила к растрескавшимся губам пиалы и тихо пела, уводя больных в глубокий сон. Она чувствовала в себе силу, способную им помочь. Ей казалось, что достаточно чуть оттолкнуть их от кромки, за которой нет ничего, кроме бесконечной пустоты, и они сразу перестанут заходиться в мучительном кашле.

Но Фета строго-настрого запретила ей даже думать об этом, когда девушка робко заговорила с ней однажды.

– Нашлась мне тут! – вскричала старуха, схватив Юли за руку. – Лекарь. Глядите-ка! Вот! Вот твоя сила! Вот чем ты делиться хочешь.

Притянув к себе испуганную девушку, Фета ткнула коротким пальцем в ее медальон, скрытый кофтой.

– И поделюсь! – решительно ответила Юли, но тут же пожалела о сказанном.

– Вот если бы это было твое, девка, – процедила Фета, и ее глаза, старческие, почти прозрачные, вдруг налились пугающей серебряной силой, – тогда делись с кем хочешь. А уж коль живешь за счет того, что тебе и не принадлежит… то помалкивай!

В тот вечер Фета вытолкала Юли из лазарета и захлопнула за ней дверь. Девушка долго не могла уснуть, смотря в окошко на мирно спящий Город, и вертела в пальцах деревянный амулет. Сколько она себя помнила, на ней всегда был медальон. Когда он истончался, бабушка приносила другой, отчего-то злясь на нее, стараясь не смотреть в глаза.

Юли не решалась задать прямой вопрос о медальонах. То ли из-за гнева старой Феты, то ли боясь узнать ответ, такой же прямой и, наверное, очень горький. Больше она не пыталась заговорить с бабушкой о спасении больных и лишь изредка, будучи не в силах смотреть, как мучается очередной умирающий, начинала петь ему старую песенку, колыбельную ее кормилицы.

Медленно погружаясь в сон под чуть слышные звуки голоса, больные затихали, а кашель оставлял их на целую ночь. Пусть всего на одну, но она была самой спокойной из тех, что им оставались.

– Спи, моя птаха, спи, – пела девушка, мягко проводя холодными пальчиками по расслабленному лицу умирающего, – солнце ушло за скалы. В мире моей любви пахнут так пряно травы…

И больной погружался в глубокий покой, забывая о неминуемой мучительной смерти.

– Спи, не видать огня, боли, печалей, страха, – тянула Юли, расправляя скомканное покрывало, – там, где люблю тебя. Спи, засыпай же, птаха.

Фета, краем глаза следившая за каждым шагом своей любимицы, лишь неодобрительно качала головой, но не вмешивалась.

* * *

Резкий стук в дверь вырвал Юли из мягкой дремы. Ей снились изумрудные всполохи, сверкающие в ярком потоке солнечного света.

– Вставай, лежебока, – проворчала Фета, нависая над ней. – Вот я тебе принесла. Гляди сюда.

Бабушка держала в охапке кучу потертой, изорванной одежды.

– Что можешь – почини. Что не сможешь – порежь аккуратно на тряпки. Будут мне на протирку. Да… – Она опустила ворох тряпья на стул и присела на топчан рядом с Юли. – Я тебе завтрак принесу попозже, к нам тут новенького должны притащить, говорят, совсем плох… Крыла-а-атый… – протянула Фета, словно вспоминая, какое это слово на вкус. Потом прибавила: – Во время вылазки свалился с гряды. Теперь тащат его через всю пустыню, будь она неладна.

Юли слушала бабушку вполуха, разглядывая рваные лохмотья: годных к починке среди них было не много.

– Так он разбился, почему тогда к нам? – рассеянно спросила она.

– Нет, говорят, что болел давно, но все равно летал. Вожак он их. – Наконец старая Фета поднялась. – Ну давай там, не затягивай, приступай.

Юли проводила старуху глазами, а когда сгорбленная спина ее скрылась за дверью, девушка опустила ноги на холодный пол. За окном чуть брезжил рассвет. Горожане еще спали, кутаясь в тонкие одеяла, и видели, наверное, сладкие сны об оазисе, к которому улетели новые Вестники.

«Надо же, как не везет Крылатым, – подумала Юли, подходя к умывальнику. – Один Вожак отправился на верную смерть, а тут и второй, кажется, скоро покинет Братство…»

В таз полилась мутная, дурно пахнущая вода. Юли осторожно опустила руки, пробуя ее, остывшую за ночь, вздохнула и начала приводить себя в порядок. Девушку ждал долгий день и целая куча старого тряпья…

– Раз – стежок. Два – стежок, – по-привычке считала Юли, низко склоняясь над тканью. Это помогало ей не задремать. – Три – стежок. Четыре – стежок. Пять – стежок.

Фета давно уже принесла ей завтрак: сумрачная и деловитая, она даже не взглянула на девушку – поставила тарелку и поспешила обратно. Юли рассеянно помяла в пальцах пресную лепешку, прислушиваясь к шагам за стеной, и продолжила шитье.

– Раз – стежок, – шептала она, превращая чьи-то обноски в пригодную для ношения рубаху, что послужит лазарету еще немного. – Два – стежок.

Когда спина у нее совсем заныла, Юли встала с топчана и сделала пару шагов по комнатке. Снаружи властвовал душный полдень. Она изучила открывавшийся из ее небольшого окна вид до мельчайших камешков. Скалистый склон горы, у подножия которой стоял лазарет, был серым и унылым, ветер лениво поднимал пылевые вихорки, увлекая за собой пепел да гарь. Виднелся и кусочек улицы, по ней если кто и проходил иногда, то прятал глаза, словно опасаясь увидеть умирающих от лихорадки соседей.

Но никто из попавших в лечебницу не мог заразить ближнего. Недуг, что старательно косил выживших, как трудяга-фермер из сказок Феты, приносили с собой пыльный ветер и грязная вода. Ослабленные скудной пищей тела поддавались болезни, принимая в легкие все больше песка и золы, чтобы однажды не суметь вдохнуть живительную капельку грязного воздуха.

Никто не мог быть виновен в болезни ближнего.

«Никто, кроме меня», – с горечью подумала Юли, еще немного постояла у окна, сжимая и распрямляя уставшие пальцы, а потом вернулась к работе.

За стеной кто-то протяжно заходился кашлем.