Эти фотографии были сделаны в Варшаве, Лейпциге, Будапеште, Братиславе, Риге, Софии. Каждый народ во время массовых демонстраций стоит плечом к плечу немного по-своему. Однако во всех этих фотографиях меня интересует нечто невидимое.

Как и большинство самых счастливых моментов, события 1989 года в Восточной Европе были непредсказуемы. Но верно ли определять словом «счастье» те эмоции, которые той зимой объединили миллионы? Не было ли это чем-то более весомым, нежели счастье?

Сколь непредсказуемы были сами события, столь непредсказуемы до сих пор их последствия. Может, в таком случае более уместно говорить о настороженности, растерянности, облегчении? Зачем настаивать на счастье? Лица на фотографиях напряженные, осунувшиеся, задумчивые. Однако для счастья не обязательны улыбки. Счастье случается тогда, когда люди могут целиком отдаться проживаемому моменту, когда бытие и становление едины.

Я пишу и вспоминаю, как больше двадцати лет назад уезжал из Праги на поезде. Мы словно покидали город, где каждый камень каждого строения был черным. Я снова слышу слова лидера студенческого движения, который оставался где-то там; выступая на последнем митинге, он произнес: «Каковы планы моего поколения на этот 1969 год? Держаться того направления политической мысли, которое противостоит всем формам сталинизма, не предаваться при этом мечтам. Отвергнуть утопию Новых левых, ибо эти мечтания способны нас похоронить. Так или иначе укреплять связи с профсоюзами, продолжать разработку и подготовку альтернативной модели социализма. На это может уйти год, а может, и десять лет…»

Теперь этот студенческий лидер уже немолод. Александр Дубчек – премьер-министр своей страны.

Многие считают происходящее революцией. Власть перешла в другие руки в результате политического давления снизу. Государства изменяются – экономически, политически, юридически. Правящие элиты выставлены за дверь. Что еще нужно для революции? Ничего. И все же эта не похожа ни на какую другую в новейшей истории.

Во-первых, потому, что правящая элита (за исключением Румынии) даже не пыталась бороться, она сложила полномочия или пошла на попятную, хотя революционеры не были вооружены. И во-вторых, потому, что она совершалась без утопических иллюзий. Шаг за шагом, с пониманием необходимости действовать быстро, однако без леденящего душу классического призыва «Вперед!».

Скорее с надеждой на возвращение. К прошлому, к эпохе, предшествующей всем прежним революциям? Это невозможно. Невозможного требует лишь крохотное меньшинство. А это спонтанные массовые демонстрации. В них участвуют люди каждого поколения, укутанные от холода, с лицами, на которых читается серьезность, счастье и готовность к встрече. Но с кем?

Прежде чем ответить на этот вопрос, нужно задать другой: что же, собственно, закончилось? Берлинская стена, однопартийная система, власть коммунистов во многих странах, красная оккупация, холодная война? Закончилось также и нечто другое, что старше этих явлений и сложнее поддается определению. И здесь голоса зазвучат наперебой: История! Идеология! Социализм! Однако эти ответы неубедительны, поскольку их дают те, кто принимает желаемое за действительное. Тем не менее закончилось нечто огромное.

Порой история представляется на удивление точной наукой. В прошлом году, о чем нам часто напоминали, был двухсотлетний юбилей Великой французской революции, которая стала классическим образцом для всех прочих современных революций, хоть и не была первой. 1789–1989. Достаточно просто записать эти даты, чтобы возник вопрос: не составляют ли они некий период? Может, это он закончился? Если так, то что это был за период? Какова его отличительная историческая черта?

Мир за эти два века пережил «открытие», «объединение», модернизацию, созидание, разрушение и трансформацию небывалого прежде масштаба. Энергию для этих изменений произвел капитализм. Это был период, когда своекорыстие из вечного искушения превратилось в героизм. Многие выступали против этой новой прометеевой энергии, взывая к Общему благу, Разуму и Справедливости. Однако у сторонников Прометея и их противников были и некоторые общие убеждения. И те и другие верили в Прогресс, Науку и новое будущее для Человека. И те и другие обладали собственным набором верований (одна из причин, позволившая написать так много романов), однако на деле их взаимоотношения с миром целиком подчинялись системам, основанным исключительно на материалистическом понимании жизни.

Капитализм, следуя доктринам своих философов – Адама Смита, Давида Рикардо и Герберта Спенсера, навязал такую практику, в которой учитывались только материалистические соображения и ценности. Потому духовное начало оказалось вытесненным, его запреты и призывы были вычеркнуты из жизни властью экономических законов, которые получили статус естественных (сохраненный ими и по сей день).

Официальная религия превратилась в обман, закрывая глаза на реальные последствия и благословляя сильных мира сего. Так, в свете «созидательного разрушения» капитализма – в определении Йозефа Шумпетера, одного из его выдающихся теоретиков, – выросла современная риторика буржуазной политики, чтобы скрыть безжалостную логику, лежащую в основе установившегося порядка.

Социалистическая оппозиция, которую не обманули вся эта риторика и лицемерие, настойчиво требовала реальных действий. Гений Маркса заключался именно в этой настойчивости. Ничто не сбивало его с пути. Он слой за слоем обнажал установленный порядок, пока тот не предстал раз и навсегда разоблаченным. Шокирующая грандиозность этого откровения наделила исторический материализм пророческим авторитетом. Вот где скрывалась тайна истории и всех ее страданий! Все в этом мире теперь можно было объяснить (и разрешить!) на материалистических основаниях, доступных человеческому разуму. В конце концов устареет даже эгоизм.

И все же человеческому воображению невероятно трудно жить в строгих границах материалистической практики или философии. Оно мечтает – как пес на лежанке о лесных зайцах. Стало быть, духовное начало сохранилось за эти два столетия, но уже в новых, маргинализированных формах.

Возьмем Джакомо Леопарди[81], родившегося аккурат в год, открывающий наш период. Ему суждено было стать величайшим лирическим поэтом Италии своего времени. Сын своей эпохи, он был рационалистом и изучал мир с материалистических позиций. Тем не менее печаль и стоицизм, с которыми он нес это бремя, в его поэзии превзошли само мироздание. Чем упорнее он настаивал на окружавшей его материалистической реальности, тем более трансцендентной становилась его меланхолия.

Так же и те, кто не был поэтом, пытались делать исключения из доминировавшего в их век материализма. Они создали анклавы выходящего за пределы, того, что не вписывалось в схемы материалистического объяснения. Эти анклавы напоминали потаенные места, их принято было держать в секрете. Посещали их только ночью. Думали о них, лишь затаив дыхание. Порой они превращались в безумные представления. Порой вокруг них, как вокруг садов, возводили стены.