— Еще не очень поздно. Я остановилась у тети Пат. Ну и холодище у вас тут. Почему сидите в темноте? Я не могла найти выключатель внизу.

— Электричество отключили. Зачем явилась?

— Не злись. Я почувствовала себя такой счастливой, что решила зайти навестить тебя.

— Джо, не зажжешь ли вторую свечу, — сказал Катон, — Закрой дверь, Колетта, пожалуйста… А то так… — Он не находил подходящее слово.

В пляшущем свете свечи, которую Джо зажег от другой, горевшей, Катон оглядывал сестру, и она казалась невероятно высокой — небесное существо, излучающее какую-то чистую радость. Она сказала, что счастлива, и это почему-то вызвало у Катона грусть. Значит, он тогда проклят? Мысленная взаимосвязь. Он всмотрелся пристальней. Колетта улыбалась и пожимала плечами под серебристым плащом.

— Тетя Пат интересуется, не придешь ли завтра к ланчу.

Катон очень странно чувствовал себя. Когда Колетта вошла в комнату, он хотел было встать, но ноги ниже колен потяжелели и похолодели, словно на них наложили гипс. А выше колен будто вовсе отсутствовали. Что с ним? Такое не может быть просто от вина. Он очень медленно вытянул руку на кровати и увидел, что она удаляется, как бледный броненосец.

— Твой друг тоже может прийти, если желает.

— Куда прийти? — спросил Катон.

— К ланчу у тети Пат завтра. Катон, ты хорошо себя чувствуешь?

— Боюсь, ланч завтра у тети Пат совершенно исключен, — сказал Катон, — Но все равно поблагодари ее. Прости, я, должно быть, слегка… перепил, или это грипп. Тебе лучше сейчас уйти, Колетта. Приходи днем. В темноте все так невероятно… сложно.

С огромным усилием он водрузил нижнюю часть ноги на кровать. Сидеть в таком положении было трудно, пришлось лечь на спину. Во всяком случае он успокоил себя, что это то, что нужно, поскольку теперь мог видеть только потолок, свет с зеленым оттенком, пересеченный черными расселинами трещин, внезапно начинавший дикую пляску, когда дверь комнаты открывалась и закрывалась.

Катон услышал голос Красавчика Джо:

— Вы говорите, что любите меня, отец, но вы же не позволите подступиться к вашей драгоценной сестре!

— Джо, — пробормотал Катон, — ты что-то подсыпал в вино?

— Почему мы не можем пойти на тот ланч? Я хотел пойти.

— Ты что-нибудь подсыпал в вино?

— Ну, самый чуток… не столько, чтобы отключиться по-серьезному… я подумал, вам будет легче и приятней.

— Очень необычное ощущение. Не неприятное. Просто… необычное.

Он услышал, как Джо снова заговорил, его голос звучал гулко, как в огромной трубе:

— Лучше бы эта чертова сука не приходила.

Катон закрыл глаза. В тот же миг клетчатая, как шахматная доска, мясорубка логики обрушилась на него, и ее квадраты были сотней окон, в каждом из которых он увидел своего отца в кардинальском облачении, смеющегося, смеющегося. Звонили колокола, радостные колокола, свадебные колокола.

— Мама, — сказал Генри, — позволь представить тебе мою невесту, Стефани Уайтхаус. Стефани, это моя мать.

— Очень рада познакомиться, — сказала Герда.

— Так любезно с вашей стороны пригласить меня, — ответила Стефани.

Генри был изумлен и приятно поражен переменой, произошедшей в матери, ее, как ему казалось, реалистичным подходом к случившемуся. Она как будто приняла без дальнейших жалоб его планы относительно поместья. Они даже мирно поспорили о будущем Роды. Конечно, думал Генри, теперь, когда основная идея принята, можно чисто по-человечески пойти на всякие уступки. Как правильно он сделал, что объявил о своем намерении прямо и решительно, а не постепенно и оправдываясь. Теперь, после первого потрясения, они будут благодарны за малейшую уступку, которую он может позволить себе позже. Они осознают, как он великодушен. Хотя какое все-таки безумие это все.

Сейчас Генри жил как бы мифической жизнью. Это не имело ничего общего со счастьем, счастье казалось чем-то несерьезным, относящимся к низшей форме сознания. Генри представлялся себе огромным, как титан, как античный герой, и другие люди, с которыми приходилось иметь дело, тоже были огромны, красочны, как Король-рыбак Макса под безоблачным и сверкающим небом. Они вышли из подвала, они вышли из пещеры. Герда, Стефани, даже Люций были огромны, и значительны, и величавы, даже птичьеголовая Рода. Генри был властителем их судеб; и хотя он знал, что тоже, на данном этапе, далек от свободы, все же он был существом, чье предназначение выше, что он создание богов. Во имя чего он должен избавиться от наследства? Он уже и не знал для чего. Просто превратить все эти сооружения и пространства в чистые, легкодоступные, наличные деньги, а затем избавиться и от денег и быть… каким… свободным, благим? Даже эти слова неспособны выразить то, чего должен добиться Генри, чувствующий в себе бога.

Резкая перемена в отношении Герды к Стефани была еще одной загадкой сложившейся ситуации. Его мать, стоявшая на том, что «не потерпит в доме эту женщину», в последнее время фактически намекала, что следовало бы ее пригласить к ним. Генри был изумлен, слегка обескуражен. «Раз уж ты решил жениться на ней, придется мне полюбить ее, не так ли?» — сказала Герда в неожиданном приступе спокойной рассудительности. Генри был тронут. Он уж было решил, что нет никакого смысла приводить Стефани в Холл, частью из-за сопротивления Герды, но еще и потому, что действительно, как и должно быть, Стефани и Холл принадлежали к разным слоям реальности. Пожалуй, в самом деле сутью Стефани было то, что она принадлежала к миру неимущих, к которому Генри собирался примкнуть. Так что еще проще — к чему демонстрировать Стефани побрякушки, которые в любом случае вскорости предполагал распродать? Не то чтобы он думал, что она будет потрясена. Он, правда не слишком определенно, уже объяснил ей свои планы насчет нее, и она не высказала возражений. Она оставалась трогательно покорной и благодарной. В Америке он жил просто. Даже его, несомненно, сложные отношения с Расселлом и Беллой стали простыми, поскольку они были такие чудесные люди. Покидая Америку, он очень боялся, что никогда не вернется и больше никогда не сможет жить так же просто. Теперь, представляя себе будущее, он видел, как живет обычной жизнью с женой, трудится ради нее, заботится о ней, и на сердце у него теплело. Разрушение в конце концов привело, и должно было привести, к простоте.

— Ты и Люций можете идти, — сказала Герда Генри, — Мы со Стефани собираемся поболтать за чаем.

Птичьеголовая Рода, которая накрывала стол к чаю, что-то спросила у Герды на своем непостижимом patois[51].

— Да, Рода, обед на четыре персоны. Не забудь узнать у Беллами о луковицах.

Генри ухмыльнулся Стефани и помахал рукой, как бы напутствуя: «Желаю удачи!» До чего странная сценка. Но в конце концов, мир лучше войны, а примирение — затаенной злобы. Он и Люций вслед за Родой вышли из гостиной.