– Ну и девицы! – сказал Руиберрис, подтягивая брюки и выпячивая грудь, когда девушки уже растворились в бурлящей толпе. Это было все, что он сказал им вслед.

Мы решили пойти за выигрышем позднее: мы хотели посмотреть пятый заезд, а потому отправились в паддок, чтобы взглянуть на лучших лошадей. Теперь можно было не волноваться: благодаря «девицам» мы уже были в выигрыше. Мы заняли хорошие места в баре: оттуда можно было видеть выход участников. Ипподром был полон, так что пятый заезд отменить не должны. Туман не помеха.

– Ты видел эту пачку? – спросил я Руиберриса.

– Целый капитал. Интересно откуда. Банкноты новехонькие.

– Свеженькие.

– Везет некоторым!

Может быть, он хотел еще что-то добавить, но не успел: недалеко от нас, у другого конца стойки, какой-то тип с багровой рожей и набрякшими венами схватил за горлышко пивную бутылку и разбил ее. Пена так и хлестнула из бутылки. Мы успели увидеть, что навстречу ему шел – роковые шаги – с ножом в руке еще один тип в кожаном пальто. Их ссоры мы не слышали – в Мадриде все всегда кричат. Тип в кожаном пальто попытался всадить нож в живот типу с бутылкой, но не смог, смертоносное стекло тоже не добралось до горла или до затылка: свободной рукой каждый из них схватил вооруженную руку врага. Стоявшие рядом мужчины, воспользовавшись моментом, набросились на них сзади и скрутили (наверняка в этой заварухе изрядно поживился какой-нибудь карманный воришка). Тут же вмешались охранники (сейчас потребуют документы у всех, кто оказался возле того конца стойки), вытолкали драчунов, колотя их тяжелыми дубинками, одному разбили голову. Мы с Руиберрисом, глядя на все это, пили свое пиво – глоток, еще глоток и еще. Все произошло очень быстро, а туман еще больше сгустился.

* * *

В понедельник и во вторник все происходило тоже очень быстро – когда то, чего ждешь, наконец приходит, всегда кажется, что оно пришло слишком рано, что ожидание было слишком недолгим, что можно было еще подождать. Нам всегда всего мало, нам всегда кажется, что события слишком торопятся сменить друг друга, и когда что-то кончается, всегда оказывается, что оно закончилось слишком быстро и нам опять не хватило времени (мы жили так спокойно и ни о чем таком не думали, а сейчас – как мало писем, фотографий и воспоминаний мне осталось!). О том, что уже завершилось, можно рассказать, только вот то, что произошло со мной, не завершилось и, вероятно, завершится лишь тогда, когда я сам перестану существовать и, встретив ее (ту самую, из ужасной загадки на могильной плите 1914 года), отдохну, как отдыхают люди в течение уже стольких веков. Я перестану быть связующей нитью – шелковой нитью, ведущей неизвестно куда, – когда моя воля устанет, ослабеет и больше уже не будет ничего хотеть, когда «Пока – нет! Час еще не настал» уступит место «Я больше не могу», когда мое существование прервется или когда я буду существовать только с обратной стороны времени, за его черной спиной, где не будет ни сомнений, ни ошибок, ни борьбы. А пока наступает еще один день – какое несчастье! Еще один день – какое везенье!

Все произошло очень быстро: Деан, как и очень многие, не сознавал, как быстро то, что совсем недавно было настоящим, становится далеким прошлым, и наверняка считал, что слишком поздно узнал то, что он узнал от Луисы в назначенный день. Предусмотрительная Луиса позвонила мне в понедельник вечером и сообщила, что она только что все ему рассказала, что я разоблачен, что я перестал быть для Деана никем и превратился в человека, у которого есть лицо, имя и грехи, в которых он сознался. Наверное, она просто хотела предупредить меня, чтоб я был готов к тому, второму звонку – звонку мужа или вдовца, – который, как она полагала, последует сразу же за ее звонком, как только мы повесим трубки и линия освободится, или (самое позднее) завтра, если Деан решит провести эту ночь в раздумьях над тем, что он узнал. Я понял, что Луиса набрала мой номер сразу после того, как продиктовала этот номер ему. Может быть, она хотела дать мне еще несколько минут, а может быть, не хотела, чтобы Деан воспользовался этим номером сразу после того, как он его получил. Они встретились на Конде-де-ла-Симера (она приезжала туда почти каждый день – с ребенком было много проблем), а потом она позвонила мне из соседнего кафе, позвонила, как только вышла от Деана, – хорошо, что Деан не бросился к телефону тут же: она успела спуститься по лестнице, завернула за угол и достала карточку и несколько монеток, чтобы предупредить меня. Так что теперь я, если бы захотел, мог включить автоответчик на всю ночь. Если не был еще готов услышать его голос. Так она мне сказала. Она волновалась за меня.

– Как он это воспринял?

– Мне кажется, он очень удивился, но сумел скрыть удивление. Он, наверное, думал на кого-то другого. Но учти, – добавила она, – я ничего не сказала о Висенте. Я решила, что это будет уже слишком, хватит с него открытий. К тому же Висенте его друг. Какая разница, что там у них было, теперь уже все равно. Так что, если не хочешь ему об этом рассказывать, можешь не рассказывать. – Она секунду помолчала, а потом задумчиво добавила: – Хотя, возможно, тебе придется это вытащить на свет. Не знаю, решай сам. Что он будет думать о Марте, теперь тоже все равно. Честно говоря, я не знаю, стоит ли сейчас заботиться о ее добром имени. Я не знаю, что делать с мертвыми. Я вообще не знаю, что делать.

«Раньше их почитали, по крайней мере уважали их память. Приносили цветы на могилы, а их портреты стояли на видном месте в доме, – подумал я. – По ним носили траур, из-за них люди оставляли все дела (или хотя бы приостанавливали их), смерть одного человека влияла на жизнь остальных, мертвый уносил с собой кусочек жизни каждого из своих близких, и потому переход из одного состояния в другое не был таким резким и умирать было не так страшно. В наши дни их спешат забыть, словно смерть заразна. В лучшем случае ими прикрываются, как щитом, но чаще всего мы вспоминаем о них тогда, когда нужно найти виновника всех наших бед. Так что от наследников им достаются только упреки: за то, что они ушли слишком рано или слишком поздно, чте не подготовили для нас место или оставили его не нам. У них еще есть имена, но уже нет лиц, а этим именам приписываются все грехи, все долги и все ужасные поступки, так что им и после смерти нет покоя».

– Не бойся: если ты не хочешь, я ничего не скажу о Висенте. Ты лучше знаешь, что делать, – ответил я. – Я не подозревал о его существовании, когда шел на тот ужин с твоей сестрой, я мог бы уйти и не узнать о нем, это ничего бы не изменило. Когда-нибудь я выброшу эту кассету. Сегодня же и выброшу. Она никому не принесет пользы. И не волнуйся за меня: негодование и боль не обязательно заставляют человека искать виновного, того, на ком выместить это негодование и эту боль. Никто никогда не делает того, что считает несправедливым, просто есть минуты, когда мы не в состоянии думать о других, – мы можем думать только о себе, и думать о том, что происходит в данную минуту, а не о возможных последствиях.

На самом деле я очень нервничал и немного боялся. Может быть, я сам не понимал, что говорю? Мы часто сами не понимаем, что говорим. Говорим просто потому, что замолчал собеседник, – как актеры в театре, с той только разницей, что мы произносим не готовый текст, а импровизируем.