И какой цвет надо нанести на палитру художника, чтобы нарисовать небо вершины Сертог? Там, куда не поднимался ни один живописец.

Мы о многом беседовали с Мершаном. Но никогда – о живописи.

Фон Бах задумался о той поре, когда он бегал в Баварские горы с коробкой акварели и этюдником на плечах, и замечтался, вспомнив о Тернере, Джоне Мартине и Фридрихе[108]– своих учителях.

Фридрих нарисовал однажды удивительное полотно: Море Льда, на котором само Море Льда отсутствовало. Из всех гор он был знаком только с Гарцем. Все его альпийские полотна сделаны по эскизам Каруса[109]или своих учеников. Он никогда не видел ледников, и, вероятно, изображать Море Льда показалось ему слишком сложным. Тогда он сделал самую простую и самую невообразимую вещь на свете: исключил его из своей картины. Неописуемо: разве не эту метафору употребляли когда-то все путешественники, впервые увидевшие этот ледник, – от Виндама до Соссюра? Теперь об этом легко забыть: ведь сейчас рейсовый поезд ежедневно поднимает туда сотни туристов, которые приезжают восхищаться вполне обычным зрелищем, чья острота давно уже выветрилась и потускнела.

Быть может, однажды эта возвышенная, никем никогда невиданная картина, стоящая перед моими глазами, станет такой же привычной. Быть может, там, где я сейчас умираю, пройдет подвесная канатная дорога – точно такая же, как те, что строятся теперь к вершинам Юнгфрау и Монблана, – и поезд повезет сюда туристов; быть может, даже, почему бы и нет, здесь поставят памятник в мою честь. Однажды там, где я умираю, организуют, быть может, туристский маршрут, как сделали на Vignemale.

Вместо Моря Льда Фридрих изобразил ущелье – страшный провал, какой разверзнется здесь через десять тысяч лет, когда ледник отступит и горный поток глубоко разроет его ложе, – и оттого драматизм острых копий Гранд Жорас, Такюль и даже скромных Корн де Шамуа – Козьих Рогов, Рогов Серны – сразу стал гораздо сильнее.

Фон Баха охватило глубокое отчаяние.

Я лежу здесь в снегу, на высоте семи тысяч метров. Это положение не естественно. К нему привели особые обстоятельства. Почему мне так трудно их понять? Я должен попытаться вспомнить начало: отыскав ключ, я найду истоки моего нынешнего положения.

Слишком много мыслей кружатся у меня в голове, слишком быстро. Что я говорю? Я совершенно спокоен. Я, кажется, еще в своем уме.

Благодаря опытам Гей-Люссака и Поля Берта[110]человечеству стало известно, насколько опасна высота.

Мало кто из людей поднимался так высоко. Единицы. И никто никогда не умирал на такой высоте.

За исключением Крос-Спинелли и Сивелла. Но это случилось на воздушном шаре.

В 1804 году Гей-Люссак остановился на семи тысячах ста метрах. Крос-Спинелли не был так осторожен. Когда Крос-Спинелли и Сивелл потеряли сознание, Гастон Тиссандье попытался опустить шар, прежде чем сам лишился чувств; выжил он один.

Мне довелось первым поставить этот опыт в горах – на земле. Уникальный факт в истории человечества.

Если, конечно, считать, что Мершан сорвался в пропасть.

Говорят, что шар Крос-Спинелли поднялся на девять тысяч метров. Или выше. Как знать? Барометры не были отрегулированы для такой высоты.

Фон Бах закрывает глаза. В воздухе разлита полная тишина, абсолютное спокойствие: ни треска льда, ни шума лавины, ни свиста ветра в обрыве. Глубокий снег укрывает все словно саван, поглощает все звуки.

Итак, дорогие сердцу Мершана схоласты были правы. «На вершинах самых высоких гор воздух столь чист, что там не веет ветер, отчего ни зверь, ни птица не могут там жить, ибо воздух тот слишком сух. И еще говорят, будто некогда философы, поднимаясь туда, брали с собою мокрую губку, дабы увлажнить этот воздух, иначе не смогли бы дышать и погибли, ослабев от пересушенного воздуха. И на вершине они чертили буквы, водя пальцем по песку, и, возвратившись год спустя, нашли свои письмена таковыми, какими они были написаны, – нимало не поврежденными и не испорченными. Из чего ясно видно, что горы поднимаются до самого чистого воздуха».

Брюнетто Латини,[111]1245 год. Учитель Данте. Но описание воздуха Олимпа можно найти уже в «Одиссее».

Горло у меня пересохло, это – правда. Но напиши я свое имя на снегу – уже завтра оно сотрется.

Если я хочу жить, я должен подняться и вернуться в четвертый лагерь. Но у меня больше нет сил. Я умираю.

Мэммери пропал на Нангапарбате в 1895 г. вместе с гуркхами Кабиром Буракохти и Рагобиром Сингхом. Известно, что высота была не такой уж большой. Полагают, что его застигло обрушение висячих сераков.

Имен гуркхов никогда не упоминают. И так же редко вспоминают имена альпийских проводников. Они – просто помощники.

Обо мне с Мершаном, быть может, вспомнят. Но не об Итазе и Абпланалпе.

Фон Бах старается приподняться и сесть.

Мои пальцы оледенели.

Он не может расстегнуть куртку.

Ноги, вероятно, – тоже, я их совсем не чувствую. Возможно, их придется ампутировать.

Разумеется, если я вернусь.

Ноги меня уже не держат.

Он повернулся к невидимой вершине. Там, в вышине, золотился сланец, сиявший сквозь кружащийся снег, на котором играли его лучи.

Она смотрит на меня, подумал он. Сертог – «Золотая Крыша». Если бы здесь обитали милосердные боги, они, конечно, пришли бы мне на помощь. Но здесь нет ничего, кроме снега и ветра. А тот Бог, в которого верую я, – Его здесь нет. А может быть, Он – здесь. Но я никогда не попрошу Его о помощи. Да свершится воля Его!