Дальше в списке был обозначен человек, само имя которого было прочитать без поллитры невозможно, Сухоплещенко прочел его по одной букве и все равно произнести не смог: Швайпольт Фиоль. Подполковник тряхнул за вымя двух-трех академиков, и узнал, что имя такое носил за всю историю только один человек, русский, — ох, вовсе не русский! — первопечатник, тискавший первые русские книги, оказывается, западным своим станком эдак за полвека до Ивана Федорова, — про того Сухоплещенко помнил, как-никак ему памятник против служебного кабинета кто-то уже поставил. Подлый татарин не упустил, конечно, случая вставить русскому народу перо в одно место: первопечатник был у вас, господа россияне, из немцев, так извольте увековечить. Сухоплещенко, чистокровный хохол, внутренне это дело одобрил, москалей он сильно не любил, но местом установки памятника все же определил в Москве Госпитальную площадь, центр бывшей Немецкой слободы. На всякий случай. Там раньше, кажется, памятник Бисмарку стоял.

Из памятников не людям, а событиям, идеям, субстратам, субстанциям и субститутам в качестве первого пункта значился вписанный тяжким почерком Г.Д.Шелковникова Памятник Неизвестному Танку, который надлежало воздвигнуть на сто первом километре Минского шоссе в виде колонны в сто один метр высотой, колонна, конечно, пятигранная, а сверху — настоящий танк, личный проект Г.Д.Шелковникова, потому что генерал решил огрести еще и госпремию по архитектуре и скульптуре, покуда Павел настоящую экономию не навел и деньги на премии есть. Ну, и другие памятники в списке имелись, но всех не перечислишь, не упомнишь, уж подавно не поставишь. Стоял, притом колом, вопрос об убирании других памятников, притом оставшиеся пьедесталы предполагалось использовать по назначению и усмотрению, пользуясь примерами: хорошо известной судьбой памятников Александру III в Феодосии и Трехсотлетию Дома Романовых в Вологде. В первую голову надлежало выяснить: где и какие по сей день сохранились памятники узурпаторам, членам «младшей ветви» Дома Романовых. С удивлением Сухоплещенко узнал, что таковых памятников имеется… полтора, один на площади, другой во дворе, оба очень ценные. «Половинкой» посчитал Сухоплещенко памятник Александру III работы Паоло Трубецкого, завезенный во двор Русского музея в Петербурге, убирать его оттуда не имело смысла, ибо на его место нечего было поставить, да и на экспорт еще могло пригодиться. Памятник же Николаю I в том же Петербурге, оказывается, стоял на двух копытах. Ввиду чрезвычайной ценности копыт этому памятнику выдал охранную грамоту кто-то из перво-главных советских вождей, и полковник решил с этой штуковиной пока не связываться: в копытах много ли корысти. Снимать — потом. Новые ставить надо. И темные вопросы решать. Вот стоит, скажем, на Воробьевых горах булыжник уже тридцать лет, а на нем написано, что тут будет памятник советско-китайской дружбе. С ним-то что делать: вдруг опять дружба будет, тогда чего ей, как покойнице, монумент клепать, а если же не будет, тогда по какой статье монумент этой покойнице оформлять, не одобряет Павел, если где лишние деньги тратятся!

Но вот про второй список, никем не утвержденный и оставленный целиком на подполковникову смекалку, страшно было даже думать. Это был список памятников членам семьи дома Старших Романовых, а также — даже в первую очередь — героям Реконструкции, как Шелковников и Павел, посовещавшись, решили именовать Реставрацию, иначе говоря — водворение Павла на всесоюзный престол. Где их взять, героев этих? Ну где, уязви зараза вас в поджелудочную?..

Однако Сухоплещенко работать не только любил, но и умел. Трое суток он усиленно беседовал со всеми, кто имел хоть какое-то отношение к событиям последнего года; он выискивал хоть кого-нибудь, кто пострадал, а лучше — погиб за дело Реконструкции. В крайнем случае подполковник мог выбрать кого-нибудь из членов августейшей семьи, кто недавно загнулся, его-то мучеником и объявить, — ну в самом крайнем случае и загнуть ведь кого не то не особо трудно, а там доказывай. Отец императора явно не годился, ему все равно памятник полагался. Из косвенных родственников умер у Павла только один, но был он, как назло, еврей, да и вообще седьмая вода на киселе. Так что не годился. Тогда Сухоплещенко наскоро улетел в Свердловск и, перебирая человека за человеком, папочку за папочкой, добрался и до краткого дела о смерти гражданина Керзона С.А., последовавшей в винном магазине № 231 Свердловского облпищеторга прошлой зимой. Заодно в том же деле лежал рапорт «скорой помощи» с жалобой на работу этого винного магазина, где смертных случаев не оберешься, с просьбой послать туда спецкомиссию: «скорая» такого рассадника смертности терпеть не может. Отчего это непьющий дядя-еврей помер в винном магазине, — а то, что Керзон был непьющим, Сухоплещенко установил мгновенно. Впрочем, конечно, дотошный хохол понимал, что цепляется за соломинку в чужом глазу. Но, на его утопающее счастье, соломинка в считанные мгновения обернулась спасительным бревном; на стол к хохлу лег давний рапорт врача «скорой» о смерти в результате несчастного, возможно, случая, работника магазина № 231 Петрова Петра Вениаминовича. Предсмертный вопль Петрова: «Да я за Романовых хошь кого пырну! Хошь куда!» — засвидетельствовали два десятка свидетелей, лишь бы отбояриться от следствия, доказать, что погиб Петя Петров по собственной глупой вине, в этом истина и нечего чикаться посмертно, скорей бы магазин открыли и бутылку дали, ну, и лишь бы дела не завели. Сухоплещенко просто физически ощутил, как у него на плечах отрастает третья, полковничья, коньячная звездочка. А ну подать сюда свидетелей этих! Дело Петра Вениаминовича Петрова подать! Эксгумировать!.. Через сутки весь недружный коллектив магазина № 231 с дополнениями был целиком вывезен в Москву; властью, данной подполковнику новым правительством, всю эту пьянь пришлось расквартировать на собственной даче, впрочем, только что полученной в дар от Ивистала, чтобы доносил ретивее. Дачу подполковник взял, но сам селиться на ней не рискнул. Очень к месту пришлись нынче эти свердловские хреновья: поди высели их оттуда, покуда сам не захочу, использую для прямых служебных целей, поди дачу эту у меня отбери, покуда они там живут. Повысил забор, поставил охрану. Родным городом П. Петрова оказалась какая-то Старая Грешня, где-то это название Сухоплещенко уже слышал. Там-то и надлежало ставить Петрову памятник, первому из героев Реконструкции. Пока что Сухоплещенко поиски других героев отложил, бронзы не напасешься, на одном-то герое спасибо, — и вернулся к обязанностям квартирмейстера при быстро умножающихся Романовых.

Таковых, по мере выявления и доставки в Москву, надлежало делить на два сорта: одних «задачивать», то бишь прятать на дальние дачи до востребования, либо «держать особняком», то бишь вселять в старинные московские особняки, чтобы вселенные были все время под рукой. Ко второй категории сразу была отнесена Катя Романова, невенчанная жена императора, с которой тот не хотел знаться. Родственников эта Катя имела, но не ближе двоюродных и троюродных теток в немецкой глуши на Алтае, все какие-то сектанты из восемнадцатого века, ну еще имелась престарелая бабушка, не понимающая по-русски ни слова, хотя владеющая секретом — как делать восхитительное сливочное масло, лучше вологодского; что-то смутно предчувствуя в своей судьбе, Сухоплещенко бабулю с Алтая выдернул и глубоко, комфортно задачил. Мужского потомства в роду Бахманов не оставалось вовсе, — может, куда как лучше: такого изумительного по сиротскости семейства могло в другой раз и не отыскаться, в смысле грядущих отношений с Великой Германией Катю стоило поберечь, а Павел открытой неприязни к ней все-таки не выражал, ну не хочет восходить к ней на ложе, значит, полагает, что не царское это дело. Может, суть в том, что она у него невенчанная, вероисповедания вовсе непонятного, то ли крещеная, то ли нет, сама не помнит, а покойный отец вероисповедание менял трижды.