Добираться в Сен-Клод пришлось долго. Разговор порхал мимо ушей Годвина, подобно птице, перелетающей от куста к канаве и от канавы к цветку, а он старался вбирать себя фразы и запечатлевать их в памяти, чтобы потом разобраться на досуге.

— В чем сегодня цель искусства? — говорил вспотевший уже Дьюбриттен, переводя взгляд с одного на другого. — Раздразнить буржуа. Не умилять, а дразнить, дразнить, дразнить… Дада… Сюрреализм… Наша цивилизация или, по крайней мере, ее культура, умирает… сюрреализм не причина болезни, но он, черт его побери, симптом…

Никто, по-видимому, не сумел изобрести достойного ответа. Лицо Дьюбриттена пылало от досады, переходящей в отчаяние.

— Импрессионисты, они последние новаторы. Цены, ясное дело, улетают в небеса. Рад, что покупал их, когда еще можно было. Мане, первый импрессионист — когда он умер, моя милая женушка припомнила, что у нее с ним что-то связано, не могла вспомнить, что именно… вытащила картину из чулана под лестницей, показала мне.

— Это Мане, — говорит, — Мане мне ее подарил…

— Ну, она малость напутала — это твоя мать, а, Присси? Это был Моне, которого Мане подарил ее сестре, а сестра оставила у нас. Но вы понимаете, к чему я веду. Чудесная картина, правда, Присси?

Годвин не взялся бы сказать, к чему он ведет.

— Ты их перепутал, папа, — сказала девочка.

Ее лицо обрамляли густые темные волосы, обрезанные на уровне подбородка. Она перегнулась вперед, чтобы вытащить из корзины кувшин лимонада. Сзади по шее у нее тянулась нежная стрелка темного пуха. На ней было белое платье без рукавов и без воротничка, с кружевной вставкой на груди.

— Тот, что недавно умер, был Клод Моне. Моне вдохновлялся творчеством Мане, а Золя — творчеством Моне… И это Моне подарил картину Мане маминой сестре… — Она очень медленно улыбнулась всем и никому в отдельности. — Видите ли, отец всегда путает этих двоих.

— Так вот, я это к тому, — продолжал Дьюбриттен, полный добродушия и отцовской гордости за свою образованную дочь, — что они оба были чертовски хорошие живописцы.

Девочка сказала:

— Моне был большим другом Клемансо. Когда Моне умер, его в совсем простом гробу везли на крестьянской ручной тележке два крестьянина в лучшей своей одежде, и один только Клемансо шел за гробом, провожая его к могиле в Гиверни.

Она рассказала это с приличествующей торжественностью.

Клотильда заинтересованно взглянула на нее, словно впервые заметив.

— Очень мило знать и рассказывать подобные вещи. Я вас поздравляю.

— Такие вещи делают Моне настоящим, — сказала девочка. — Правда? Иногда люди забывают, что великие художники на самом деле просто люди. Мне кажется, это надо помнить, а вам?

— Целиком и полностью согласна, — сказала покоренная Клотильда. — Если бы только Моне еще и рисовал получше…

И обе девушки, которых разделяло не так уж много лет, дружно захихикали.

— Ну, и деньги тоже кое-что значат, — сказал Дьюбриттен.

Девочка поймала взгляд Клотильды, и обе разом вздохнули. Годвину почудилось, что все они — одна семья на отдыхе.

— Руссо — его портрет какого-то там цыгана — ушел на днях за полмиллиона франков. — Дьюбриттен утер лоб большим полотняным платком. — Искусство, замечу с прискорбием, уже не искусство. Искусство теперь — коммерция, имейте в виду. — Он сердито фыркнул. — Тот, кто разберется в правилах этой игры, — недурно наживется! Согласны, Макс?

— Я ни черта не понимаю в искусстве, Тони. И вы тоже. Вы разбираетесь в коммерции, а если речь заходит об искусстве, я полагаюсь на суждение Присси.

— Матери нравятся Модильяни, Брак и Пикассо, — вставила девочка.

— А тебе?

— В общем, да. Особенно Модильяни.

— Ну, с меня этого хватит, Присси, — сказал Макс.

Дьюбриттен пустил по кругу тарелку pate[26]и другую, с крошечными огурчиками-корнишонами. Нашлись и горчица, и хлеб. Они ехали в тени больших раскидистых платанов.

— Отличный «пате», бельгийский, — сказал он. — Попробуйте, мистер Годвин.

Когда Годвин намазал паштет на хлеб и украсил его огурчиками, Присси скорчила рожицу и воскликнула:

— Ох, папа!

— Ну-ну, — остановил ее отец, сдерживая смех.

— Я ему скажу, — объявила она, поворачиваясь к Годвину.

Глаза у нее были такие большие, такие карие и таинственно бархатистые, что Годвин немного растерялся, словно попался на том, что подглядывал за ней. Вероятно, всякий, в первый раз встречая ее взгляд, чувствовал что-то в этом роде.

— Мистер Годвин…

— Пожалуйста, зовите меня Роджер.

— Хорошо, пусть будет Роджер. Бельгийский паштет — это одна из папиных шуточек. Понимаете, ему он нравится, но я считаю, люди вправе знать правду. Его готовят из конины и кролика пополам. Знаете, что это значит?

— Что?

— Один кролик на одну лошадь.

Легкая улыбка тронула уголки ее губ. Лицо с высокими скулами, темные густые брови. Когда-нибудь она будет красавицей. Да она и теперь хороша.

— Стоит ли пробовать? — спросил он.

— Думаю, придется, правда?

Она сидела очень смирно, сложив руки на коленях. Белое платье, загорелые плечи.

— Не то вас сочтут ужасным трусом. Признаться, он довольно вкусный. В него добавляют фисташки. И все же это конина, потому что, — она очень по-французски дернула плечиком, — мы во Франции, и никуда от этого не денешься.

Клайд с Худом обсуждали теннисный матч, жевали хлеб с паштетом. Клотильда, подмигнув девочке, покосилась на Дьюбриттена.

— Вижу, вам знакомы все маленькие хитрости вашего отца?

Она сладко улыбнулась своему клиенту, который спрятал лицо, зарывшись в корзину с провизией.

Годвин ел свой «пате». Он за время пребывания в Париже съел немало конины. Как верно заметила девочка, они, как-никак, во Франции.

— Коль скоро мы говорим о теннисе, — сказал Дьюбриттен, — я прошу всех сосредоточится на этом великом матче. Там будет невероятная толпа. Говорят, пять тысяч зрителей. Макс поставил на Тилдена. А вы что скажете, мистер Годвин?

— Тилден. Он как Бэйб Рут…

— Я склоняюсь скорее к Лакосту. Мастерство, скорость, тактика.

Худ сказал:

— Ему не выстоять против подач Тилдена. Конечно, во Франции все возможно…

Толпа на ярком солнцепеке сверкала белизной. Игроки двигались, как хорошо смазанные механические фигурки. Годвин немного играл в теннис, но настоящего спортивного матча до сих пор не видел. Он упивался зрелищем, делая мысленные заметки и жалея, что не захватил карандаш и бумагу. Он сидел между полковником Худом слева и юной Присси справа, за ней Клотильда, дальше Клайд и Тони Дьюбриттен.