– Да, вы явно поторопились проявить милосердие к этой публике, Женя! – бросил Трапезников сердито. – А вот я его не собираюсь проявлять!

Он выразительно покачал колом напротив сердца Верьгиза и скомандовал, глядя на Раису:

– Снимай свой балахон! Живо! А вы заберите у нее одежду!

Последняя фраза адресовалась Жене, и Трапезников мельком изумился, что к ней он обращается на «вы», а Раисе почему-то бесцеремонно тыкает. Но ситуация, в которой он находился, не имела отношения не только к любовному роману, но и к учебнику хороших манер, поэтому Трапезников не стал зацикливаться на нюансах.

Раиса послушалась. Трапезников вздохнул не без облегчения, когда оказалось, что на ней под балахоном надета легкая белая сорочка. Он не намеревался грабить Раису до нитки!

– Одевайтесь! – скомандовал Трапезников, но Женя оказалась сообразительной: она уже напялила на себя балахон Раисы – с выражением враз брезгливым и довольным, которое насмешило и в то же время умилило Трапезникова.

«Угомонись, идиот!» – приказал себе.

– А теперь делаем вот что, – обернулся к Раисе, которая стояла сжавшись, красная от стыда. Понятно, что в сорочке выше колен, открывавшей некрасивые, худые, кривые ноги и прочие недостатки ее телосложения, она чувствовала себя ужасно. Моральный дух врага был подавлен, и Трапезникову не стоило труда заставить ее подчиниться следующей команде: снять балахон с Верьгиза, разорвать на полосы и связать знахаря по рукам и ногам, оставив рукава и пару полос про запас.

– И не жульничайте! – прикрикнул он, когда Раиса взялась за дело. – Проверю, так что вяжите крепче!

И тут же язык самым натуральным образом присох к его гортани, когда он увидел раздетого Верьгиза…

Из дневника Евгении Всеславской, 1875 год

Надя лежала тихо, но я чувствовала, что она не спит. Я тоже долго уснуть не могла, а потом все же забылась, но вдруг проснулась оттого, что услышала далекие тяжелые удары. Похоже было, будто бьет где-то церковный колокол. Но бить в Слободской он никак не мог, потому что это деревня, а не село – значит, церкви в ней не имелось. Да и поблизости от самого Арзамаса и до Дивеева и Сарова церквей не было, оттуда же биение колокола никак не могло донестись. Сама не зная почему, я поняла, что отбивает этот колокол полночь.

«Пелеве», – вспыхнуло в моей памяти слово, которое знахарь сказал Наде, и я вдруг ощутила, что ее нет рядом…

То, что происходило потом, я не могу отнести к области бывшего в действительности – просто потому, что в действительности владеть ни ногами, ни руками, ни своим телом я не могла. Это был то ли сон, то ли видение…

Ну, расскажу все так, как мне чудилось, виделось и ощущалось той удивительной, той страшной, той незабываемой ночью.

Отчего-то Надино отсутствие меня очень встревожило, даже напугало – до того напугало, что я и сама встала и пошла посмотреть, где она и что с ней. Помню, меня тогда совершенно не удивило, что я могу самостоятельно встать, могу идти куда хочу, но ведь это происходило во сне…

Также не удивляло меня и то, что я вроде бы иду, однако босые ноги мои не чувствуют дощатого струганого пола, не чувствуют сырых ступенек крылечка, не чувствуют земли…

Словом, не найдя в горнице и в сенях Надю, выбежала я из избы – и тут увидела, наконец, вдали мою подругу, которая шла очень быстро и уже приближалась к околице. Я хотела было Надю окликнуть, однако в эту минуту из рощи, подступившей к деревне, появилась какая-то фигура. Она двигалась к нам, и, когда вокруг были деревья, была вровень с ними вышиной, а среди низких деревьев казалась низкой. А надо сказать, что той ночью, наяву или во сне, светила столь полная луна, что все отчетливо виднелось чуть ли не на полверсты окрест!

Впрочем, этот лунный свет меня немного успокоил. Известное дело – от лунного света человек заходится! Сейчас морок исчезнет, Надя и я окажемся спящими в избе…

Но морок не исчез, более того – я видела окружающее все отчетливей и уже могла разобрать, что фигура эта принадлежала высокому широкоплечему мужчине, одетому в какой-то серый балахон. Длинные черные волосы были небрежно раскиданы по плечам и прикрывали лицо, и я с изумлением узнала того самого знахаря по имени Абрамец и по прозвищу Верьгиз – волк, который навещал нас недавно.

Я помнила, с каким страхом смотрела на него Надя, когда он уходил, но сейчас она глядела на него как зачарованная, доверчиво вложила в его протянутую руку свою и покорно пошла за ним.

Хотя нет, пошла – это не то слово! Она повлеклась за ним, не передвигая ногами, потому что они оба как бы полетели невысоко над землей и над травой с невероятной быстротой, огибая деревья или даже просачиваясь между кустами так, как будто оба бесплотны.

Наверное, мне следовало вернуться, потому что я была сильно напугана той сверхъестественной картиной, но я не вернулась, а повлеклась за ними… опять не могу подобрать иного глагола для описания моего движения! Я смотрела на Надю и этого незнакомца – и мой взгляд словно бы привязывал меня к ним, помогая и лететь с той же стремительностью, и точно так же легко врезаться в самую чащу, не чувствуя при этом ни хлестанья ветвей, ни хватки цепкого бурелома. Дым вот так же просачивается через все преграды, которые встречаются на его пути, как просачиваемся мы через лес!

Поначалу меня тревожило, что произойдет, если они меня увидят, но потом я поняла, что мое присутствие их не тревожит или они даже не подозревают о нем.

Наконец впереди холодным, лунным серебром начала отсвечивать какая-то неширокая река с удивительно спокойным течением. Право, можно было подумать, что некую серебристую ленту уронил Творец среди леса! Но это была река, и на берегу ее виднелось селение, которое мы миновали, одолели малую рощицу и оказались… на кладбище – на убогом сельском кладбище, где укрытые дерном или поросшие мохом могилки под крестами соседствовали с какими-то деревянными колодами! Сначала мне показалось, что это гробы, которые либо еще не зарыли, либо зачем-то выкопали, но потом, присмотревшись, я поняла, что это именно колоды: деревья с обрубленными ветвями, ободранной корой, распиленные вдоль. На них были набросаны сухие еловые ветви с привязанными к ним цветными линялыми тряпочками и ленточками. Это были гробы, какие-то древние, возможно, мордовские гробы.

Тишина стояла… тишина неописуемая! Только ветер реял в вершинах деревьев, то утихал, то всхлипывал.

– Калмазырьсэ ансяк вармаська лайши, – вдруг проговорил Абрамец. – На погосте только ветер причитает!

Так вот что значило пугающее слово «калмоланго», которое бросил на прощанье Абрамец, уходя ввечеру из нашей избы: кладбище! Погост! Наверняка хозяин знал это, поэтому и не решился нам его перевести, опасаясь нас напугать и расстроить.

– Зачем ты привел меня сюда? – спросила дрожащим голосом Надя, выдергивая пальцы из руки Абрамца.

– Тебе нужен ребенок – нужен он и мне, – ответил Абрамец. – Я хочу зачать его вместе с тобой!