Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Леонид Велехов: Его и поэзия такая — в очень точных формулах.
Борис Жутовский: Конечно. Он ходил, смотрел, смотрел серию, она в другой мастерской висит у меня. Серия называется «Страсти по человеку». Говорит: «Да, это, конечно, настоящий реализм, но на другом языке». Вот такой вот был приговор. <...>
Леонид Велехов: Это счастье художника, что он свою жизнь может запечатлеть и навсегда оставить. И свою собственную жизнь и своё время... Как вам Слуцкий сказал?
Борис Жутовский: Он сказал: «Боря, вы же умеете рисовать. Давайте, рисуйте время!»
У Александра Городницкого есть стихотворение «Портреты на стене».
Художник Жутовский рисует портреты друзей.
Друзья умирают. Охваченный чувством сиротства,
В его мастерской, приходящий сюда, как в музей,
Гляжу я на них, и никак мне не выявить сходства.
.....................................................................................
Художник Жутовский, налей нам обоим вина.
Смахнём со стола на закуску негодные краски
И выпьем с тобой за улыбку, поскольку она
Зеркальный двойник театральной трагической маски.
Есть и более подробные вещи, о которых рассказывает Городницкий: «У моего друга, художника Бориса Жутовского, есть серия портретов, которую писатель Фазиль Искандер, также в неё попавший, назвал “Последние люди империи”». Среди «последних людей империи» есть и портрет Слуцкого.
Александр Городницкий:
Так или иначе, но известие о том, что Борис Слуцкий приезжает в Ленинград читать стихи в Технологическом институте и университете, мигом облетело весь город...<...> Внешний облик Слуцкого, увиденного на сцене в Технологическом институте, где он выступал вместе с Евгением Евтушенко, произвёл на меня серьёзное впечатление, так как полностью совпал с ожидаемым представлением об авторе услышанных стихов. Полувоенный френч, строгий и независимый вид — никаких улыбочек и заигрываний с аудиторией. Седые, аккуратно подстриженные усы. Подчёркнутая офицерская выправка, усугубляемая прямой осанкой и твёрдой походкой. Лапидарные рубленые фразы с жёсткими оценками, безжалостными даже к самому себе. Помню, кто-то попросил его прочесть уже известное нам тогда стихотворение «Ключ» («У меня была комната с отдельным входом...»). Он отказался. «Почему?» — спросили его, и он строго ответил: «Потому что это — пошляцкое стихотворение». «Господи, — подумал я, — если он к себе так безжалостен, то что же он скажет о наших стихах?» <...>
Не помню уж, кому и как (возможно, тому же Рейну) удалось уговорить его встретиться с нами — молодыми ленинградскими поэтами. Встреча состоялась у Леонида Агеева, жившего со своей тогдашней женой Любой и только что родившейся дочерью в конце Садовой, на Покровке, именуемой площадью Тургенева, в коммунальной квартире на первом этаже огромного, с несколькими дворами, по-ленинградски закопчённого старого доходного дома. В тесную комнатушку Агеева набилось человек двадцать поэтов, их жён и подруг. Было закуплено сухое вино, к которому, однако, прикасаться не разрешалось до прибытия высокого гостя. Наше ЛИТО было, кажется, в полном составе: кроме меня и хозяина дома, присутствовали Елена Кумпан, Нина Королева, Олег Тарутин, Володя Британишский, Шура Штейнберг, Саша Кушнер, Глеб Горбовский, Яков Виньковецкий, Андрей Битов, Евгений Рейн и ещё несколько поэтов и болельщиков. Все изрядно волновались, хотя вида старались не показывать, поэтому разговор не клеился.
Наконец прибыл Слуцкий, не один, а со своим старым, как он сказал, другом — полковником Петром Гореликом. Этот курчавый черноволосый полковник, снявший штатское пальто и оказавшийся в щегольской офицерской диагоналевой гимнастёрке, перехваченной в талии скрипучим ремнём и увешанной орденами и медалями, был для нас, вчерашних блокадных мальчишек, как бы наглядным воплощением того недоступного нам всем фронтового героизма, поэтическим олицетворением которого являлся Борис Слуцкий. Это усилило всеобщее смущение. Борис Абрамович строго посмотрел на нас, прищурился и неожиданно произнёс: «Вот вы, ленинградцы, всё время без конца твердите, что любите и хорошо знаете свой родной город. Кто из вас сейчас перечислит мне двадцать общественных уборных?» Мы были шокированы этой «чисто московской» шуткой, однако напряжение начало спадать. <...>
«Если, начиная писать стихи, — сказал он нам, — ты заранее знаешь, чем кончить стихотворение, брось и не пиши: это наверняка будут плохие стихи. Стихотворение должно жить само, нельзя предвидеть, где и почему оно кончится. Это может быть неожиданно для автора. Оно может вдруг повернуть совсем не туда, куда ты хочешь. Вот тогда это стихи». <...> Рассказывал он и о мало ещё известных в то время своих однокашниках — ифлийцах, погибших на фронтах Великой Отечественной войны. <...>
Рассказывал Борис Слуцкий и о неукротимом характере Кульчицкого. Говорил, что, когда Кульчицкого друзья-поэты (им тогда было по девятнадцать-двадцать, а многим так и осталось) обвиняли, что он порой брал у них понравившиеся ему строчки и беззастенчиво использовал в своих стихах, тот отвечал: «Подумаешь! Шекспир тоже обкрадывал своих малоодарённых современников».
Удивляться не приходится. Глазков, например, рассуждал так:
...Кульчицкий познакомил меня с поэтом Кауфманом (то есть с будущим Давидом Самойловым) и отважным деятелем Слуцким. Я познакомил Слуцкого с учением небывализма, к чему Слуцкий отнёсся весьма скептически... Был ещё Павел Коган. Он был такой же умный, как Слуцкий, но его стихи были архаичны.
Весь Литинститут по своему классовому характеру разделялся на явления, личности, фигуры, деятелей, мастодонтов и эпигонов. Явление было только одно — Глазков.
Наровчатов, Кульчицкий, Кауфман, Слуцкий и Коган составляли контингент личностей...
В сущности, речь о «малоодарённых современниках».
Городницкий передаёт слова художника Бориса Биргера о Слуцком: «у него были дырки вместо глаз» (Чухонцев,
цитируя Биргера, говорит не о «дырках», а о «гвоздиках»). Видимо, Слуцкий находил работы Биргера несколько слабее, чем, скажем. Алексея Зверева или Олега Целкова. Он не был арт-критиком. Не ставил себе задач истолкования живописи как таковой. У Слуцкого — другое.
Малявинские бабы уплотняют
Борисова-Мусатова
усадьбы.
Им дела нет, что их создатель
Сбежал от уплотнений за границу.
Вот в чём самодвижение искусства!
Из вступительной статьи Слуцкого к альбому «Маяковский — художник» (1963):
Рисовали многие русские поэты. Некоторые рисовали прекрасно. Наброски Пушкина далеко обогнали своё время и кажутся сделанными сегодня. Недаром Н. В. Кузьмин