– А может, причина в другом? – мягко вступил в разговор Илья, до того слушавший молча. – В том, что ваша с Юлей мать не хотела еще раз возиться с младенцем. А ты уже взрослой была…

Взрослая? Картонный ящик между стеной и шкафом, ненадежное убежище, но хоть какое-то, если сидеть тихо-тихо, то не заметят, не обратят внимание, забудут… Что тогда было? Магда не помнила деталей и, наверное, это к счастью, но вот само ощущение, и картон – жесткий, шершавый – от этого не избавиться.

– Почему она не избавилась и от меня тоже? Почему?

Этот вопрос всегда мучил. Ведь не в любви дело: стигийские псы на любовь не способны, даже к собственным щенкам. И старуха не исключение, старуха не понимала, что такое любовь, но по странной прихоти не отпускала от себя.

– Ну а ваш отец? Отец Юли от нее отказался, думаю, вашему приблудыш тоже был не нужен. А вы как-никак родная. Для матери же – гарант существования ее в той квартире.

Гарант? Магда – и гарант? Ну да… старая двушка, отец молчаливый и вечно хмурый, постоянно говорящий о долге. И старая карга, которая этим чувством пользовалась. Они же ненавидели друг друга и заодно Магду, связавшую их вместе.

– Я ей не нужна была. Ни ей, ни ему… лучше бы в детдом уж… лучше бы вообще не рожали, чем так. Я мешала! Ты, сестричка, когда-нибудь мешала? Не временные неудобства, от которых можно избавиться, если выйти из комнаты. А вот мешать постоянно, каждый день, каждый час быть лишней…

– Магдочка!

Коза драная! Скулит, жалеет, а Магде жалость не нужна! Плевать она хотела и на жалость, и на жалельщиков, и вообще на всех их. Она – сама по себе, и, пожалуй, это – самый важный урок, который ей преподали: всегда рассчитывать только на себя.

Всегда верить только себе.

Всегда быть начеку.

Так что же сейчас происходит? Почему руки дрожат, а глаза горят, точно в них перцу насыпали, того и гляди слезы брызнут. Но Магда плакать не умеет – разучилась, отучили, если быть точнее. И это тоже правильно: слезы – признак слабости, а выживают сильнейшие. Магда хотела быть сильной.

До недавнего времени у нее получалось.

– Знаешь, а ведь я в город приехала, чтобы спрятаться. В очередной раз спрятаться. Я всегда бегала и пряталась. Эй, красивый, расскажи подружке, ты же в курсе.

– В курсе, – белобрысый покраснел, и это смотрелось забавно. – Неприятная история с ранним замужеством…

– Лешенька показался мне удачным вариантом. У него я тоже пряталась.

– А как же любовь? Вы ведь любили его.

Любила. За то, что добрый, за то, что первый, кто увидел в ней не недоразумение, но живого человека. Лешенька разговаривал, рассуждал, втягивая в разговор, Лешенька слушал и говорил, что она, Магда, умная от природы. Лешенька… Лешенька с легкостью вскрыл ее панцирь, приручил, а потом вздумал бросить.

Извини, дорогая, но наши пути расходятся…

Как они могут разойтись, если он, Лешик, для нее и воздух, и вода, и дух святой? Нет, нельзя было позволить, чтобы он ушел. И Магда сделала ту самую глупость.

И ведь получилось! Чуть-чуть солгать, купить справку о беременности, припугнуть скандалом. Не ради себя, ради него, ради отчаянной попытки выцарапать немного нормальной жизни, чтобы муж, и семья, и дети, когда-нибудь непременно дети… Она и вправду думала, что сделает Лешеньку счастливым.

– Правда, ты очень скоро поняла, что ошиблась, что замужество это – совсем не приз.

Приз? А ведь верно выразился белобрысый. Именно, приз: нарядный золотой кубок на постаменте из куска мрамора, с чеканкой и медальонами. Такой желанный, недоступный, а возьмешь в руки и видишь, что вещь, в сущности, бесполезная, что не золото это – а позолоченная бронза, и эмаль кое-где потрескалась. Медальоны приклеены, а мрамор – холодный камень. Кубок можно поставить на полку, а больше – ничего.

– Он, не особо стесняясь, изменял вам…

Людочки-Олечки-Манечки-Мариночки-Полиночки… Бесконечная череда тех, кто лучше ее, Магды, ведь если не лучше, то зачем? И ложь, и оправдания, и истерики, что он, Лешик, гений, привел ее в дом, пригрел, поднял до своего уровня, ведь на самом деле она, Магда, никакой не художник, а самая что ни на есть бухгалтерша.

В исполнении Лешика это звучало особенно оскорбительно, хотя она так и не поняла, чем ему не угодили бухгалтеры.

– А потом и вовсе проиграл в карты.

– Как? – пискнула Юленька. Глазки распахнулись, ротик приоткрылся – удивляется.

– А вот так. Обыкновенно. Сел играть и проигрался, а отдавать нечем. Вот ему и предложили… бартер.

– Григ, либо же Григорий Потешников, – это уже сказал мент, возвращаясь в комнату. Сел напротив, смотрит странно. Что он узнал? И о чем сейчас расскажет? Ну же, говори. И мент, повинуясь невысказанной просьбе, заговорил: – Григорий Потешников – личность в Волгограде известная.

Сволочь, холеная сволочь в черном костюме. Всегда аккуратная, даже стильная – очень уж Григу импонировал образ крестного отца, пожалуй, он себя и мнил этаким доном Карлеоне: умным, жестким, но справедливым.

Заботливым.

Кисуля, ты плохо выглядишь, не сходить ли тебе в солярий… Кисуля, мне не нравится это платье, оно слишком открытое… Кисуля, ты должна позволить Машеньке заняться твоим лицом… Кисуля, я слышал, что он – хороший врач, а значит…

Значит, она должна соответствовать ему, Григу, во всех его капризах. Право на голос? Какой голос, ведь о ней же заботятся! На нее деньги тратят! Ее любят.

Душною любовью, от которой не избавиться ни на секунду. Даже во снах ласковый шепоток Грига указывал, как и что делать правильно.

– Наркотики, проституция, азартные игры, – перечислял мент – Баньшин его фамилия, а зовут Сергеем – сухим, отрешенным голосом, как приговор зачитывал. – Я не знаю, что ему так приглянулось в вас…

И она не знала, вот пыталась понять, снова и снова сравнивала себя с Григовыми шлюхами, каковых вокруг вилось немерено, и каждая – готовая на все, лишь бы занять Магдино место. Не поняла. Сбежала.

А нить рассказа снова перехватил белобрысый. Ну почему они все просто не оставят Магду в покое?

– Вы прожили почти год, а потом решили уйти. Спрятаться. Но побег не удался?

Как он мог удаться, если ее выдали? Старуха и Лешик, безумный тандем, который с радостью указал путь стигийцу.

И был звонок в дверь, поздно ночью, когда маленькая корявая стрелка застыла где-то между цифрами три и четыре. И был истерический крик старухи, и частые удары клюкой в стену. Бормотание очнувшегося папаши. И был страх, преодолеть который казалось невозможным, и долгий путь от комнаты к двери. Звонок – шаг, звонок – шаг. Половица, ковер, холодный пол и что-то мокрое – старуха опять воду расплескала. Секундный порыв к бегству и обреченность: нельзя убежать от стигийца.