На следующий день почти все итальянские газеты, отдававшие много места под статьи об этом безусловно значительном событии в мире музыки, привели слова Амоса; одна из них даже вынесла их в заголовок, написав: «Барди отвечает немногословно, и он уже герой».

Известному журналисту, который яро критиковал фестиваль на телевидении, ссылаясь на низкий уровень песен, и упоминал, среди прочих, и Амоса, он ответил: «Кто знает, возможно, вы правы: в любом случае, есть те, кто делает дело, и те, кто критикует. Я предпочитаю делать дело».

Тем временем напряжение все нарастало, им буквально дышало все вокруг. Амос с любопытством пытался понять, почему так происходит, и в то же время оставаться вне этого. Окружающие были либо чрезмерно нервными, либо чрезмерно добрыми и сердечными, либо чрезмерно красноречивыми, либо чрезмерно молчаливыми – короче говоря, всего у них было чересчур. Понятное дело, каждый старался принять важный вид и выглядеть достойным и спокойным, но любой жест или слово выдавали плохо скрываемое волнение. Вокруг все только и делали, что говорили о фестивале, его сплетнях и слухах, – казалось, в мире в эти дни нет ничего важнее закулисья Сан-Ремо. Амос отдавал себе отчет в нелепости такого подхода и даже смеялся над ним, но вскоре помаленьку и сам стал неизбежно втягиваться в общую атмосферу, в этот докрасна раскаленный капкан. Тогда он все чаще стал запираться в гостиничном номере и старался думать о чем-нибудь другом, как ему настоятельно советовал Этторе.

Интересно, как Этторе воспринимает это внезапно свалившееся на голову его юного друга приключение?! Наверняка продолжает жить своей привычной жизнью в Лайатико, сохраняя невозмутимость и трезвость ума. Амос не слышал его с самого отъезда, и это было хорошим знаком: значит, Этторе верит в него, и ему нечего советовать… Тем не менее Амос частенько представлял себе, что думает о нем Этторе, и это необычное путешествие мысли придавало ему уверенность и спокойствие.

А время шло, и неумолимо приближался день финала – последняя суббота февраля, когда больше двадцати миллионов итальянцев собираются перед телеэкранами и не отрываясь смотрят фестивальную трансляцию от начала до конца. И подумать только, что все они будут слушать его голос, смотреть на него и выносить свои суждения. Всего за какие-то минуты эти двадцать миллионов решат его судьбу: он прекрасно понимал это, но старался думать о чем-нибудь другом.

В пятницу в Сан-Ремо приехали его родители и дяди с тетями; среди них был и тот самый дядюшка, который провожал его на сцену в тот незабываемый день, когда Амос получил свою «Золотую маргаритку». Что же до близких друзей, все они предпочли остаться дома и следить за фестивалем по телевидению. Амос часто задумывался о них, он чувствовал их поддержку на расстоянии и знал, что они переживают за него и надеются на лучшее. Адриано и Верано наверняка усядутся рядышком перед маленьким телевизором, и их сердца будут взволнованно стучать в унисон; да и в его родном Лайатико все тоже будут болеть за него. А в Ла Стерца в одном из промышленных ангаров даже установили огромный телеэкран и поставили сотню стульев.

Амос не знал этого, но у него колотилось сердце при одной мысли о всех тех, кто мысленно был с ним в эти мгновения, о тех, кто переживал за него и дрожал от волнения так же, как и он сам. Все остальные никоим образом не занимали его мысли – ни те, кто смеялся над его устремлениями и многочисленными безуспешными попытками добиться чего-либо, ни те, кто старался превратить в прах его надежды. Таким людям он не посвятил и секунды своего времени, будучи уверенным в том, что в столь значительные моменты жизни нужно думать лишь о хорошем.

Наконец наступила суббота. Амос провел ее в полном одиночестве, запершись в гостиничном номере, и в самом строгом молчании. Когда Дельфина пришла за ним, она с изумлением обнаружила, что его словно никак не затронула общая атмосфера, царившая за стенами его комнаты. Амос даже не включил телевизор, чтобы посмотреть, как проходит фестивальный вечер, начавшийся час назад. Было уже поздно, и следовало торопиться в театр. Такси ждало их у входа в отель. Он сел сзади вместе с Эленой, а Дельфина устроилась на переднем сиденье и стала быстро давать инструкции водителю.

На дорогах были адские пробки. На тротуарах стояли толпы людей: всем хотелось увидеть артистов вблизи, – и то и дело раздавались безумные крики, когда кому-то казалось, что в очередном роскошном автомобиле мимо проезжает знаменитость.

Выйдя из такси, Амос протиснулся через толпу, которая еще не слишком хорошо знала его в лицо, и поспешил в гримерку. Едва он начал распеваться, как уже настал его черед выходить на сцену. Элена не отходила от него и крепко сжимала его руку. С другой стороны шла синьора Катерина, тоже заметно взволнованная: после всех предпринятых ею попыток протолкнуть этот необычный даже с коммерческой точки зрения проект она тоже внутренне готовилась к грядущим переживаниям и никак не могла успокоиться. Элена хранила молчание и все пыталась сглотнуть застрявший в горле ком, который мешал ей свободно дышать. Когда она услышала имя Амоса и поняла, что ей нужно отпустить его, внезапная мысль пронзила ее: «Я всегда была рядом с тобой, любила тебя и была готова на все! Но сейчас я могу только стоять здесь и переживать за тебя. Теперь все в твоих руках, иди, и будь что будет; иди, любимый!»

Сжавшись в комочек в первом ряду, синьора Барди испытывала такие же чувства, как и ее невестка. В подобных случаях супружеская и материнская любовь очень похожи: обе пронзительны и абсолютно искренни. Синьору Барди тоже охватило ощущение бессилия, когда ее взгляд устремился к сыну, севшему за рояль и мягко опустившему пальцы на клавиши. Ей так хотелось привести ему в порядок прическу, поправить воротничок рубашки, может быть, расстегнуть пуговичку на пиджаке, подсказать ему, чтобы повыше держал голову, вел себя спокойно; и она вдруг стала истово читать про себя короткую молитву. Она сжала кулаки и закусила губу, а затем откинулась на спинку кресла и замерла, словно силы окончательно покинули ее. Только ее большие добрые глаза излучали свет, согревая Амоса лучами надежды, радости, силы, страха, страсти и волнения.

Амос запел, и в его голосе звучали все тот же страстный порыв, тот же дух отождествления, что всегда отличали его. Он пел и думал лишь о том, что нужно выложиться до предела. Первую строчку он спел почти робко, с нежностью, но затем вложил в голос всю его силу и теплоту. И реакция не заставила себя ждать: зал немедленно разразился громкими аплодисментами.

Элена и синьора Катерина стояли за кулисами и следили за выступлением своего героя по специальному монитору. Они не сводили с Амоса глаз, не в силах сдержать рвущиеся наружу эмоции.

Амос, успевший к тому времени успокоиться и полностью овладеть собой, вкладывал в каждое слово песни столько чувства и энергии, что сам поражался, а переход с одного тембра на другой давался ему так легко, что публика в зале была вне себя от восторга: кто-то из зрителей выкрикивал фразы одобрения, другие в экстазе вскакивали со своих мест; в самом конце исполнения встал уже весь зал. Разразившиеся овации и крики оглушали, у многих на глазах блестели слезы, и даже ведущий не мог справиться с ситуацией.