прихожую которой первым вошел король, посмотреть, «свободен ли путь». Услышав шум внутри покоев, он сделал знак черному рабу, чтобы тот вошел первым. Взорам гостей предстали разбросанные по разным местам флаконы с духами, ковры, диваны, решетчатые окна и закрытая дверь. Разумеется, им не позволили взглянуть на прекрасную хозяйку этих покоев, которая, вероятно, пряталась за дверью. Гости обратили внимание на одну особенность в декоре помещения. Его потолок был обит красной тканью в тон обивке диванов. В этой комнате, которая, судя по всему, использовалась для приема гостей, то есть выполняла функцию гостиной, к потолку было подвешено опахало для прохлады. В смежной с ней спальне имелся соблазнительно выглядевший альков, предназначенный для отдыха и развлечений определенного рода. Однако король объяснил гостям, что эти покои принадлежали одной из его законных жен, брак с которой он заключил из политических соображений. До этого она была замужем за другим арабским правителем.

Гарем эмира Абдуллы, брата короля, находился в его летней резиденции и имел примечательную форму. Он состоял из дюжины или около того киосков, сооруженных из стволов пальм и соединенных сетью тропинок, представлявших собой настоящий лабиринт, в котором легко мог заблудиться любой человек, оказавшийся там впервые. Биограф вместе с гостями проследовал по кольцевой дорожке, с обеих сторон которой высились приземистые каменные стены, и вышел к каменному водоему, находившемуся под открытым небом. Он наполнялся водой из протекавшего рядом ручья и использовался в качестве плавательного бассейна. Рядом с ним стояла беседка, в которой эмир имел обыкновение пить кофе. Из посещения этого места гости вынесли впечатление примитивной, но сладострастной роскоши. Схожее ощущение возникает после посещения ранчо для отдыхающих где-нибудь на Среднем Западе Соединенных Штатов. Перед входом в здание струился ручей, от которого исходил приятный аромат прохлады. Суровая пустыня изменила свой лик, повинуясь прихоти личности, чьи вкусы сформировались под влиянием факторов, возникших далеко за пределами Аравии. Бодлер[90] чувствовал бы себя там как дома, да и Матисс[91], пожалуй, тоже. В этом не приходится сомневаться.

В целом можно сказать, что именно арабы, сохранившие в своей памяти воспоминания о доисламских временах, придали гарему высшую степень эстетичности, выражение свежести, спокойного, неторопливого досуга и подлинной культуры и изысканности и, разумеется, особый, неповторимый колорит пустыни с ее недремлющей чувственностью.

Глава 7. Персидский аппарат

Гораций[92] ненавидел его. Во всяком случае, на словах. Persicos odi, puer, apparatus. Однако при этом он думал не столько о зенане (так персы называли гарем), сколько о той помпезности, с какой правители Персии устраивали различные пиры и церемонии, помпезности, которой, насколько нам известно из Библии, и прославилась эта страна.

Во времена Горация римляне уже давно были знакомы с привычками персов к роскошным пирам и застольям в компании друзей. Что касается зенаны, то заведения, очень похожие на нее, пользовались большой популярностью у состоятельных потомков Катона[93] сто лет спустя после смерти Горация.

«Почему же, – вопрошает знаменитый автор эпиграмм Марципал[94], – твоя жена, мой дорогой Панникий, держит столь много евнухов в твоем заведении? Уж не потому ли, что она желает наслаждаться удовольствиями совокупления, не сопровождаемого болями деторождения?»

А Ювенал пишет, что у богатых женщин завелся обычай держать при себе невольников с хорошо развитыми половыми органами, лишенными яичек, ампутированных после наступления половой зрелости. Поэтому римлянки могли пользоваться их услугами без риска забеременеть.

Существуют определенные основания для того, чтобы рассматривать персидский дворец с точки зрения необъятной истории мировой цивилизации и матриархальных традиций этой страны как прототип всех гаремов на Востоке, за исключением китайских, которые, если быть точным, вовсе не являются гаремами. В Персии затворничество всегда было гораздо более строгим, нежели в Турции или даже в Египте, во всяком случае до конца XIX в. Когда женщины выходят подышать свежим воздухом, рассказывает французский путешественник, побывавший в то время в Персии, что случается обычно с наступлением сумерек, их в обязательном порядке сопровождают евнухи, вооруженные мечами и длинными дубинками. Они орут во всю мочь, требуя очистить дорогу. Через несколько секунд улица, по которой они идут, становится совершенно безлюдной. Даже дома выглядят так, как будто в них никто не живет.

Если же кто-то из прохожих замешкается, евнухи убьют его на месте, если, конечно, успеют догнать. Если в каком-то окне покажется лицо, все жильцы этого дома рискуют разделить ту же судьбу. Эта свирепость является в такой же степени свидетельством глубокого, даже гипертрофированного публичного уважения, которое оказывается женщинам на Востоке в целом и в Персии в частности, в какой ее можно приписать излишне ревнивому отношению со стороны мужей, которых можно в данном случае сравнить с собакой на сене. В действительности же консервативный персидский муж, начиная с шаха и кончая последним бедняком, традиционно гордился своими женами и любил показывать их достойным зрителям, доказательством чему может служить интересная Книга Эсфири[95] из Библии.

Однако жены, подобно духам, призванным Оуэном Глендауром[96] из исторической драмы Шекспира Генрих IV, иногда отказывались являться на смотр.

И в наши дни они остаются более гордыми, непредсказуемыми в своей ярости и в целом более независимыми в своих взглядах, нежели большинство восточных женщин. Кое-кто не без причины склонен видеть в этом результат крайней строгости системы гаремов.

Когда, например, Артаксеркс (вероятно, это был Ксеркс, которому греки нанесли поражение в битве у Саламина[97]) приказал своей царице Вашти явиться на званый царский пир, намереваясь похвалиться ее красотой перед своими сановниками и вельможами, та отказалась это сделать.

Такое поведение было бы немыслимо для турчанки или египтянки, хотя столь же категоричное утверждение по отношению к женщинам доисламского арабского мира не совсем справедливо. Царь развелся с ней и приказал собрать прекрасных девиц со всего царства. Его выбор пал на Эсфирь, которая и стала царицей. Она была двоюродной сестрой еврея Мордехая, любимца Ксеркса. Через нее Мордехай извещает царя о готовящемся против него заговоре и тем самым спасает ему жизнь, о чем царь приказывает записать в памятной книге. Будучи ортодоксальным иудеем, Мордехай отказывается кланяться другому царскому любимцу, Аману. Тот оскорбляется этим настолько, что решает погубить весь иудейский народ и добивается от царя рассылки по всем подвластным ему территориям приказа о поголовном его истреблении. Мордехай взывает о помощи к Эсфири, и та после трехдневного поста и молитвы незваной является к царю (за что ей грозит смертная казнь). Однако Артаксеркс проявляет к ней милость и обещает исполнить любое ее желание,