«Брезент опускается, и ткань закрывает знакомое лицо. Убит. Несколько минут назад, пока мы перебрасывались от окопа к окопу мрачными шутками, осколок ударил его в сердце… Я уныло ползу обратно в свой окоп и ищу там листок бумаги.

«Дорогой фрау Н?..» Или просто «Матери товарища…». Надеюсь, вам будет проще узнать это от нас, товарищей, чем из официального извещения. Ваш юный сын Эрнст пал 25 июля в Воронеже, вырванный из полной самопожертвования солдатской жизни. Судьба настигла его, и в наших душах, как и в вашей, возникла ужасная, болезненная пустота. И все же, в этом есть одно утешение: он умер чистой смертью — чистой, как безжалостный хруст, с которым ломается молодое дерево, а не был искалечен… Но это слабое утешение для самоотверженной матери, испытывающей постоянную любовь и тревогу. Разбитые надежды… Как же мелки чувства, которые человек испытывает по отношению к друзьям и любимым, по сравнению с материнской любовью!.. Мы замкнуты в суровом мире мужчин, полном высокопарных речей об «исполнении долга»… Но все же остается напоминание о разбитой дружбе, о пустом месте в наших рядах. Чем тяжелее становится на фронте, тем большая часть наших сердец пустеет. Вид страданий не сделал нас слишком бесчувственными, чтобы не испытывать боли».

Однако даже в этом душераздирающем письме Хансманн не смог достаточно четко выразить свои мысли о сути товарищества. В следующей дневниковой записи, сделанной в полевом госпитале, он возвращается к этой теме: «Товарищи? Да, здесь, где каждый из нас повсюду одинок, они, пожалуй, более важны, чем в любом другом месте, где в условиях скученности труднее переносить некоторые человеческие слабости». Заметив знакомого, Хансманн стал расспрашивать его о своем отделении, которое было рассеяно в недавнем бою.

«А что с остальными? Что с Карлом, Ханслем и Вилли? Вы ловите его ответы, словно выслушивая собственную судьбу. Усталый, вялый жест подчеркивает бесповоротное «убиты». Вы не в силах это осмыслить… Вы смотрите друг на друга. Вы — уцелевшие, в отличие от тех, с кем вы еще вчера по очереди лежали в одном окопе, по ночам стояли плечом к плечу в карауле, смеялись, готовили пищу, ели, спали, сражались… Что-то внутри содрогается от мгновенной боли, вызванной тем, что вас не было там, рядом с ними, хотя разум шепчет: возможно, судьба больше не будет так благосклонна к вам… Что связывает вас под этой грубой маской — мужчин, которых вместе свел случай, но никак не предназначение? Что так прочно и надежно связывает живых и мертвых? Что общего объединяет вас? Часто неверно толкуемое, полностью понимаемое лишь немногими, скованное цепями необходимости — товарищество?»

Осознавая эту мощь, но все равно не имея возможности описать ее, Хансманн в конце концов потерпел неудачу в попытке дать определение. Он смог лишь заключить, что суть товарищества сама по себе очевидна. Что связывало вместе этих людей, вызывало ощущение пустоты, чувство, что вместе с погибшим товарищем погружается в могилу и частичка собственной души? О суматошных днях в самом конце войны Сайер вспоминал: «Я искал Хальса, но так и не смог его найти. Он все не шел у меня из головы, и лишь приобретенная способность скрывать свои чувства не позволяла мне расплакаться. Он был связан со мной всеми ужасными воспоминаниями об этой войне… Хальс и остальные, война и все, ради чего я был обязан жить. Имена всех людей, рядом с которыми я, широко раскрыв глаза от ужаса, наблюдал приближение смерти. И сама смерть, которая могла настигнуть нас в любой момент. Имена и лица всех людей, без которых я никогда не смог бы сделать этих наблюдений… Я никогда их не забуду и никогда от них не отрекусь».

Таким образом, для Сайера товарищество было важнее, чем жизнь, потому что жизнь и была наградой за него. Одинокого солдата, лишенного друзей, быстро одолеет отчаяние от осознания того, что он повидал и совершил, и он неминуемо падет жертвой ненасытной смерти, царящей на поле боя. Только с помощью товарища можно надеяться преодолеть тоску и вынести все. Только разделив боль с другим, можно жить. Товарищество не только позволило Сайеру и многим другим выжить. Оно позволило ему найти некий смысл в водовороте событий, в какой-то мере постичь глубинную сущность человека, скрытую за безликим фасадом войны.

Наблюдая жизнь в Берлине вскоре после начала военных действий в Польше, Йозеф Харш, корреспондент «Christian Science Monitor», без особого преувеличения утверждал, что «немецкий народ 1 сентября 1939 года был ближе к настоящей панике, чем жители любой другой европейской страны. Никто не хотел этой войны, но немцы проявляют больший страх, чем другие. Они встретили войну с чувством, близким к ужасу». И в самом деле, когда Адольф Гитлер ехал по берлинским улицам в «Кролл-Оперу», где заседал рейхстаг, чтобы в десять часов утра произнести речь, толп народа почти не было, люди были заметно подавлены. Выступление Гитлера по поводу начала войны также не вызвало большого энтузиазма. Более того, обстановка вокруг отправлявшихся на войну немецких солдат была совершенно не похожа на истерию и оживление 1914 года. Напротив, в 1939 году немецкий солдат, отправляясь в бой, не испытывал радостного предвкушения приключений, не был уверен в целях и не подозревал о жестокой реальности войны. Но все же, несмотря на весь багаж цинизма и разумной осмотрительности, он отправлялся на войну. Немецкий солдат не только принял на себя первый удар жестокой военной жатвы, но и выносил ее тяготы на протяжении шести долгих лет, легко захватывая территории и очень неохотно их отдавая, пока Германия, за которую он сражался, не перестала существовать.

За что же сражались эти солдаты? Дрались ли они за национал-социализм, против большевизма, из расовой ненависти, из любви к стране или просто за самих себя? Неужели нацистам удалось создать новое существо, воодушевляемое смертью? Могли ли солдаты просто следовать традиции абсолютного чувства долга и повиновения, знаменитой идее «рабского повиновения» Фридриха Великого? Или же нацистам удалось создать «народное единство», ради сохранения которого так упорно сражались немецкие солдаты? Поскольку армия служит отражением общества, ее породившего, то если солдаты вермахта яростно сражались задело Гитлера и нацизма, значит, в гитлеровском государстве было что-то, задевшее нужные струны в их душах.

Чтобы прийти к пониманию мотивации простого немецкого солдата Второй мировой войны, необходимо взглянуть на результаты Первой мировой. Ужасающий опыт окопной войны изменил людей. Само понятие героизма в годы Первой мировой войны претерпело изменение, и героем начинает считаться человек, который, по словам Джея Бэрда, «с открытым забралом противостоит всей мощи оружия века технологий». Идеал создания нового человека после окопного кровопролития основывался на вере в то, что такая война произвела на свет человека нового типа, «пограничную личность», служащую действующей силой перерождения, восстановления и формирования новой жизни, личность, побывавшую на грани бытия и ищущую обновления в разрушениях войны. Этот новый человек не был бойцом, который с готовностью жертвует собой ради славы и чести, как это делали солдаты 1914 года. Напротив, движимый лишенной этических принципов, холодной, рациональной и закаленной волей, он был способен выдержать тяжелейшее испытание боем и не сломаться. В то же время он был воином технической эпохи, понимавшим, что война выражает сам ритм промышленной жизни, а также стальным человеком, стремившимся к самореализации через самолюбование динамизмом воли и энергии. В конце 1920-х гг. Готфрид Бенн писал: «Допустимо все, из чего можно извлечь опыт». Поэтому новый человек, заменивший романтические пережитки обанкротившейся буржуазной эпохи механической точностью, человек, действовавший в ритме машины, отличался некоторой сухостью характера. В 1917 году французский солдат в отчаянии писал: «Немецкая фабрика поглощает мир». Таким образом, Первая мировая война стала полигоном для выведения человека постбуржуазного общества, и эти труженики войны совершили настоящую революцию.