Он уже расправился с пирожным и теперь нарезал даровую булочку. Он ел с такой быстротой, будто глотал, не жуя.

Морин предложила:

— Я могу купить тебе мыла. Я видела по пути сюда магазинчик «Боди шоп»[31].

— Спасибо. Ты очень любезна. Но мне не хочется нести с собой лишнее.

Морин вновь пронизал стыд за собственную глупость. Она-то надеялась засверкать перед Гарольдом всеми цветами радуги, а в результате явилась перед ним серой мещаночкой.

— А… — понурив голову, вымолвила она.

Боль в груди все нарастала, сжимала ей горло и мешала говорить. Рука Гарольда подала ей измятый носовой платок, и Морин окунула лицо в его скомканную теплоту. Платок пах мужем и их общим прошлым. Все напрасно. У нее на глаза навернулись слезы.

— Это из-за встречи, — оправдывалась Морин. — Ты выглядишь таким молодцом…

— И ты выглядишь молодцом, Морин.

— Нет, Гарольд, я слишком заброшена.

Морин принялась утирать лицо, но слезы все равно текли меж пальцев. Она не сомневалась, что продавщица пялится на них из-за прилавка, и посетители тоже глазеют, и те безмужние дамы. Ну и пусть… Пусть себе смотрят.

— Гарольд, я очень скучаю по тебе. Если бы ты только вернулся…

Она смолкла, ощущая, как пульс отдается во всем теле.

Гарольд наконец поскреб в голове, словно она у него болела или он хотел что-то в ней сдвинуть.

— Ты скучаешь по мне?

— Да…

— И хочешь, чтобы я вернулся?

Морин кивнула. У нее не хватило духу повторить. Он снова почесал голову и поднял глаза на Морин. Она почувствовала, как внутри у нее все стронулось с места и судорожно запрыгало.

Он медленно выговорил:

— Я тоже скучаю по тебе, Морин. Но я всю свою жизнь провел, ничего, по сути, не делая. А теперь я наконец делаю хоть что-то… Мне надо закончить поход. Куини ждет. Она верит в меня. Понимаешь?

— Ну, конечно, — откликнулась Морин, — безусловно, я понимаю.

Она отхлебнула чай — он был холодный.

— Просто я… извини, Гарольд, но я никак не могу к этому привыкнуть. Ты теперь паломник и все такое… Но ведь я должна и о себе подумать. Я не столь бескорыстна, как ты. Прости меня…

— Я ничуть не лучше других. Нисколько не лучше. Любой может совершить то же, что и я. Но ты должна от всего освободиться. Вначале я не знал этого, а теперь понял. Надо оставить все, что тебе было когда-то нужно: и кредитки, и мобильники, и карты автодорог, и все-все…

Он глядел на нее сияющими глазами и спокойно улыбался.

Морин снова взялась за чай, но, отхлебнув, поняла, что он совсем остыл. Ей хотелось спросить, путешествуют ли паломники с женами или без, но она не решилась. Она вымучила на лице то жизнерадостное выражение, от которого обычно делается еще тоскливее, а потом глянула в окно, за которым по-прежнему ждала Гарольда собака.

— Она грызет камень…

Он засмеялся.

— Грызет… Ты только не вздумай ничего ему бросать. Если кинуть, он подумает, что ты обожаешь это дело, и не отстанет. Он не из забывчивых.

Гарольд снова улыбнулся, и у Морин вдруг отлегло от сердца.

— Ты как-нибудь назвал его?

— Просто Песик. Я решил, что неправильно будет давать ему имя. Он сам-по-себе-пес, из этой породы. И мне показалось, что кличкой я как бы заявлю какие-то права на него.

Морин кивнула, не находя слов.

— Знаешь что, — сказал вдруг Гарольд, — ты можешь идти вместе с нами.

Он коснулся ее пальцев, и Морин не отдернула их. Его ладони были грязными и заскорузлыми, а ее — бледными и хрупкими, и Морин не могла взять в толк, как они с мужем раньше могли держаться за руки. Ее ладонь покоилась в ладони Гарольда, но все внутри у нее будто оцепенело.

В сознании Морин, словно фотоснимки, пронеслись эпизоды их совместной жизни. Она увидела, как Гарольд в первую брачную ночь потихоньку выбрался из ванной, и красота его обнаженного торса привела ее в такой восторг, что она ахнула, а он в ответ поспешно запахнул пиджак. А вот Гарольд в роддоме любуется их новорожденным сынишкой и протягивает ему палец. Ей явились и все те картинки, что хранились в кожаных фотоальбомах и которые она за долгие годы постепенно стерла из памяти. Они мелькали, вспыхивая на лету, узнаваемые лишь ею одной. Морин вздохнула.

Все это давным-давно миновало, и между нею и мужем успело нагромоздиться много чего. Двадцать лет назад они стояли рядышком, не снимая черных очков и не касаясь друг друга.

Его голос раздвинул тяжкий покров ее дум:

— Что скажешь, Морин? Ты смогла бы пойти с нами?

Она отняла руку и отодвинулась от стола.

— Слишком поздно, — еле слышно вымолвила она. — Вряд ли.

Морин встала, а Гарольд остался сидеть, и ей показалось, что меж ними уже стала преградой дверь кофейни.

— Там у меня огород. И Рекс… К тому же я ничего не взяла из вещей.

— Тебе не нужны никакие…

— Нужны, — возразила она.

Гарольд пожевал бороду, не поднимая глаз, словно говоря: «Знаю».

— Лучше я поеду домой. Рекс, кстати, передает тебе привет. Я тут привезла пластырей. И еще фруктовый напиток из тех, что тебе так полюбились. — Она выложила гостинцы на середину стола, на нейтральное место между собой и мужем. — Или паломники и пластырями не пользуются?

Гарольд, откинувшись на спинку стула, засунул подарки в карман. Брюки висели на нем мешком.

— Спасибо тебе, Морин. Все это очень пригодится…

— Я только из эгоизма просила тебя отказаться от похода. Прости меня за это, Гарольд.

Он так сильно понурился, что Морин показалось, будто он уснул, опустив голову на стол. Она стояла и смотрела сверху на его затылок и бледную кожу между лопатками, куда не доставал загар. Ее вдруг охватил трепет, словно она вновь впервые увидела мужа нагим. Он поднял голову и взглянул на нее — она покраснела.

И тогда Гарольд сказал так тихо, будто ветерок прошелестел:

— Это я должен просить прощения.

Рекс ждал ее на пассажирском сиденье с кофе в полистироловом стаканчике и с завернутым в салфетку пончиком. Морин села рядом и принялась судорожно глотать воздух, чтобы унять рыдания. Рекс подал ей угощение, но у Морин не было аппетита.

— Я опять сказала ему: «Вряд ли»! — всхлипывала она. — Сама не знаю, как это вышло…

— Вам надо выплакаться.

— Спасибо, Рекс. Но я уже довольно поплакала, хватит уже…