Она погладила Хюррем по волосам и стерла слезы с ее щек. Затем взяла ее за подбородок и сказала: «Все будет так, как велит Аллах. А все мы – лишь его покорные слуги. Что бы мы ни совершали, о чем бы ни думали, никому из нас не дано изменить свою судьбу. Значит, тебе суждено одно, а Гюльбахар – другое. Всегда помни об этом».

Хюррем облегченно вздохнула. Валиде чувствовала, как дрожат руки девушки. «Нет же, – подумала она, – невозможно так играть». Теперь она почти верила ей. Ведь и Гюльдане Хатун ей верила, назвала своей приемной дочерью. Не может быть, чтобы эта девушка лгала. Кажется, печаль в ее глазах настоящая.

– Не печалься так, Гюльбахар однажды вернется. Ведь она мать нашего шехзаде, и вернется она матерью падишаха.

Хюррем больше не слушала Валиде. Сейчас она думала о своем: «Посмотрим, как она вернется и кто будет матерью падишаха. Сейчас ее нет здесь, и мне никто не может помешать. Гюльбахар подарила падишаху сына, а я подарю ему несколько сыновей».

Она вновь поцеловала руку Валиде и приложила ко лбу, а затем, вежливо поклонившись, попросила разрешения удалиться. Никто не видел странного блеска в ее глазах, пока она шагала по коридорам дворца в сопровождении служанок: «Посмотрим, матушка, кому Аллахом что предопределено. Однажды сын Хюррем займет престол Османов».

Хюррем Хасеки удавалось скрывать радость победы. Она ни разу даже не засмеялась. Встречи в покоях султана Сулеймана были все такими же страстными, но она старалась не показывать слишком явно своего счастья. Так что в гареме никто не говорил, что она празднует ссылку Гюльбахар, напротив, все твердили: «Гюльбахар поступила несправедливо с Хюррем. Видно, что у Хюррем благородное сердце. Султану Сулейману как раз именно такая Хасеки и подходит». Победу свою Хюррем приходилось праздновать в самых потаенных уголках своего сердца.

Даже своим служанкам она запретила показывать радость. Смеяться и обсуждать уехавшую Гюльбахар было совершенно запрещено. «Если спросят обо мне, то говорите, что я очень расстроена, так переживаю из-за отъезда Хасеки, что не ем, не сплю», – наставляла она их. А они с радостью это выполняли. Особенно старалась Сетарет-калфа, она говорила другим служанкам: «Ах, девушки, я молю Аллаха, чтобы он благословил нашу госпожу Хюррем Хасеки! Я еще не видела такого человека! Она, как ангел! Не будь она ангелом, стерпела бы она безмолвно такие побои, печалилась бы так из-за отъезда своей обидчицы?» И эти разговоры, разлетевшись по всему дворцу, быстро преодолели его стены и разнеслись по всему Стамбулу. Вскоре все те, кто раньше молился на маленького шехзаде и винил Хюррем в том, что и его изгнали из Стамбула, даже янычары, которые грозились: «Мы не позволим московитке сожрать нашего шехзаде!», заговорили о ней по-другому.

Когда ей предложили переехать в покои Гюльбахар, она отказалась: «Нам не нужны сейчас ни роскошь, ни почести. Лучше скажите нам, как сейчас поживают Гюльбахар Хасеки и наш шехзаде. Как их здоровье? Благополучно ли они добрались до Манисы?»

Через несколько дней ей снова сказали, что ей нужно переехать в опустевшие покои Гюльбахар. В ответ разразилась гроза. Она кричала и топала. Главный евнух Сюмбюль-ага теперь боялся к ней приближаться, поскольку хорошо помнил, что стало с его ногой в прошлый раз. Так что почтенный евнух предпочел тихо удалиться.

Долгое время в гареме не было слышно песен Хюррем. Однажды к ней зашла Хафза Султан:

– Мы скучаем по твоему голосу, девушка.

– Что-то во мне оборвалось, Валиде. Не могу больше петь.

Однажды ночью и султан Сулейман сказал ей: «Милая моя Хюррем, ты давно грустишь. Проси, что пожелаешь, я сделаю все, лишь бы ты вновь улыбалась. Сколько дней в нашем доме не слышно твоего голоса! Перестань печалиться! Спой нам, пусть печаль покинет наш дом и наши сердца». Но и султан получил похожий ответ. «О мой султан! Как могу я петь, когда весь дворец погружен в печаль из-за отъезда маленького шехзаде? Если вы настаиваете, повелитель, то я, конечно, и сыграю вам, и спою. Если пожелаете, и станцую. Но знайте, что душа моя глубоко страдает».

Наградой за эти слова были нежные поцелуи падишаха.

Зима, казавшаяся долгой, прошла за один миг. Хюррем Хасеки не успела оглянуться, как наступила весна, хотя почему-то ей казалось, что, когда она достигнет своей цели и станет единственной фавориткой султана Сулеймана, время остановится.

Хюррем «грустила» по Гюльбахар не больше двух месяцев. А однажды взяла и тихонько перебралась в ее покои, не преминув при этом сделать так, чтобы все думали, что на этом особенно настаивал повелитель. «Здесь нам всегда будет казаться, что мы слышим и видим нашу Хасеки Султан, нашего дорогого Мустафу Хана, и сердце наше успокоится», – говорила она при каждом удобном случае.

Но через некоторое время говорить об этом она перестала. Произошедшее забылось. По крайней мере, ей так казалось.

Дни сменялись днями.

По утрам у нее всегда была банная процедура. Несмотря на все старания дворцовой обслуги, Хюррем так и не привыкла, чтобы ее кто-то мыл, и гвардию служанок в бане к себе не подпускала. Только Мерзуке и Сетарет-калфе позволялось находиться в хамаме рядом с ней. Она неспешно мылась у мраморной раковины, поливая себя то теплой, то холодной водой, закусывая принесенными Сетарет яствами и запивая их прохладным шербетом.

Иногда во время мытья проводилась процедура удаления волос на теле. Хюррем ее терпеть не могла. Но у турок было принято удалять на теле абсолютно все волосы, и этот обычай был один из самых тяжелых. Служанки удаляли ей волосы сахарной смолой, а она лежала на теплом камне, с трудом сдерживая слезы. Ведь тело женщины должно быть без изъяна! Иначе что скажет султан Сулейман?

После всех этих процедур наступала череда занятий. К ней один за другим приходили разные учителя. Она делала большие успехи. По крайней мере, султан Сулейман теперь не смеялся, как раньше, над ее турецким языком. А может быть, он просто привык. Они начали больше говорить по-турецки. Но письмо ей никак не давалось. Все эти крючочки и загогулины превратились для Хюррем в сущий кошмар. Иногда сам повелитель, взяв перо и чернила, пытался научить Хюррем писать, но даже он разводил руками. Она делала вид, что полностью погружена в урок, но вместо этого делала все, чтобы своей неспособностью довести его до смеха и заставить перейти к любовным играм.

Зато в занятиях музыкой ей не было равных. Теперь она великолепно играла на кануне. Она научилась играть несколько турецких мелодий. Песни были медленными и очень печальными. Канун звучал красивее саза. Пальцы Хюррем, словно птицы, летали по струнам. Она даже пыталась сама придумывать новые мелодии, которые повелителю нравились больше, чем те, которым ее старался научить преподаватель музыки. Ее мелодии были живыми, яркими и, что самое важное, полными жизни.

Помимо занятий, Хюррем никогда не забывала о двух вещах.

Каждый день она приходила в покои для наложниц и беседовала с гаремными девушками. Сначала это никому не нравилось. Где это видано, чтобы Хасеки султана спускалась в общее помещение и проводила время с простыми наложницами? Все ломали голову – зачем ей это нужно? Послушать сплетни, повеселиться или просто поболтать? Но, когда Хюррем помогла нескольким девушкам, разговоры стихли. И даже те из девушек, которые раньше от зависти говорили про нее, что ей далеко до Гюльбахар Хасеки, после этого начали считать ее доброй и прекрасной госпожой. Хюррем скрывала от всех, что главной ее целью была не столько симпатия наложниц, сколько стремление следить за тем, какие в гарем поступают девушки, и, если среди них попадется какая-нибудь красавица, которая может понравиться Сулейману, успеть принять меры. Так что если появлялась красотка, которая могла стать ее соперницей, то Хюррем успевала найти способ избавиться от нее.