— …Черт побери! — говорил он сейчас, и его голос звучал с непривычной уверенностью, внушенной выпитым. — Черт побери, когда сражаешься с пехотой, это честная война, правильно? То есть тогда важно, что ты встречаешься с врагом лицом к лицу, ты убиваешь или убивают тебя. И черт побери, я каждый день оказываюсь в ситуации, когда приходится рисковать жизнью.

Прентис не мог не усомниться в этом и украдкой оглядел сидевших за столом: не сомневается ли кто, кроме него. Приходилось ли Коверли вообще когда-либо рисковать жизнью? Но, видать, было не важно, глупость он порет или нет, ему все сходило с рук.

— Держу пари, — продолжал Коверли. — Держу пари, что никому из нас десяти с этих пор не придется стрелять. Не в кого будет. Не выстрелишь в ответ. Черт побери, с таким же успехом нас могли бы разоружить, винтовки нам ни к чему. — Блестящими глазами он с вызовом оглядел стол. — Мы станем легкой мишенью для их восьмидесятивосьмимиллиметровых — вот что меня пугает, и, не стесняюсь признаться, пугает до смерти.

Сержант Лумис старательно откашлялся, и, когда заговорил, Прентису стало ясно, что именно с Лумисом не так — несмотря на его прекрасный послужной список и на то, что он был подлинным командиром взвода, — и почему большинство ненавидело его. Виной всему было его проклятое актерство: что бы он ни говорил, все отдавало ужасной, киношной фальшью; он словно бы почерпнул свои представления о том, каким должен быть взводный сержант, из всех голливудских фильмов о войне, когда-либо выходивших на экраны.

— Ну, не знаю, Кови, — говорил он сейчас, глядя на остатки шнапса в своем стакане, — по крайней мере, мы побеждаем в проклятой войне. Я куда охотней победил бы в войне, чем потерпел поражение. А не так давно, в Арденнах, похоже было, что мы можем проиграть, — это когда встретились с настоящими трудностями.

Лейтенанту оставалось только опустить глаза и промолчать; он, разумеется, не участвовал в сражениях за «Выступ».

— А я согласен с Кови, — сказал Кляйн, неряшливый угодник-радист.

По случаю вечеринки он умылся и побрился и выглядел почти чистым, зато теперь при белых щеках стала заметней россыпь угрей на носу. Когда его бесконечные поддакивания Лумису надоели даже ему самому, лучшее, что он придумал, — это соглашаться с Кови.

— Самая большая неприятность с этой артиллерией, — заявил он, — то, что с ней не повоюешь. Смысла нет.

Но Кляйна, как обычно, никто не слушал; уже поднимался, собирая свои тарелки, следующий оратор, человек, сидевший по левую руку от лейтенанта, — высокий, краснощекий красавец старший сержант Пол Андервуд, разведчик. Андервуд редко надолго задерживался в расположении взвода; у него было столько друзей в роте, что он постоянно где-то шатался, словно желая одарить общением нескольких обожателей одновременно. Когда Прентис впервые увидел, как он входит в дом под хор радостных голосов: «Эй, Пол!», «Где пропадал, Пол?», «Погоди, секундочку, Пол, мне нужно кое-что рассказать тебе», то почувствовал инстинктивную, возмущенную зависть. Никто не имел права быть таким красивым, таким привлекательным, таким нужным всем. Но вот Андервуд вошел и сказал: «А тебя я, кажется, еще не встречал, солдат; новенький?» — и Прентис смиренно сдался. Андервуд был безупречен; и теперь, когда он боком пробирался мимо стола, чтобы отнести свою посуду, все внимание обратилось на него.

— Я знаю только то, — сказал он, — что для меня это слишком скоро не закончится. Одного лишь хочется: чтобы мы подольше просидели на этом берегу и дали русским решить дело; меня бы это полностью устроило.

— Повтори-ка, что ты сказал, приятель, — попросил Тед, санитар.

Все за столом согласно закивали и зашумели. Это полностью устроило бы каждого — каждого, кроме, видимо, Прентиса, который, чтобы промолчать, уткнулся в стакан, допивая вино.

Слабый отдаленный гул в небе, приближавшийся с востока, заставил всех замереть и взглянуть друг на друга округлившимися глазами; гул стал громче и ниже — одиночный немецкий самолет-разведчик приближался к мосту.

Почти тут же в поле за домом заработала зенитка, все вскочили, роняя стулья и опрокидывая стаканы; толкаясь, бросились к двери, как возбужденные дети, а потом помчались на поле поглазеть, крича и показывая на самолет.

А тот пытался уйти от обстрела, преследуемый желтыми следами трассирующих снарядов и черными облачками разрывов в розовом вечернем небе.

— Достаньте ублюдка! Достаньте! Достаньте!

— Низко берут! Господи, да выше берите! Выше!

— Попали! Готов!

— Нет, не попали… еще нет… Достаньте его!

Самолет продолжал набирать высоту, повернув на северо-запад, и явно уходил от зенитного огня, но потом мотор зачихал, за самолетом потянулась струя черного дыма. Описав длинную изящную дугу, он врезался в землю: в миле от себя они увидели небольшой черно-оранжевый шар взрыва, а потом среди внезапной, звенящей тишины докатился и звук.

— Ух ты!

— Видал? Ты видал?

— Красота! Красота!

— Вот это да!

— Как тебе это понравилось?

Кто-то хлопнул Прентиса по спине, он сам ощутил боль в руке, хлопнув кого-то; он даже не знал, чья это была спина. Увиденное захватило его, как и остальных, и, похоже, впервые позволило почувствовать себя одним из них.

Они возвращались нестройной толпой — крохотные на бескрайней вечерней равнине и такие все разные, — и он по очереди оглядывал шагающие, переговаривающиеся фигуры — даже пугающего Финна в нелепом соломенном канотье, даже Крупку, даже Уокера, даже наглого льстеца Кляйна, — и приятно было думать, что это его взвод. Он знал, что, возможно, оно, это чувство братства, продлится недолго, что, возможно, оно возникло благодаря случаю с самолетом и, не меньше, под влиянием выпитого, но оно было. Это его подразделение; с ними ему предстоит переправиться через реку и получить шанс искупить вину, сколько бы ни осталось до окончания войны.

Переправа началась перед рассветом. Началась с жесткой, злой толкотни людей, придавленных непривычной тяжестью неотвратимости и снаряжения, с медлительного построения роты на темной дороге и угрюмого, с руганью, марш-броска.

К тому времени, как колонна подошла к мосту, небо и земля начали голубеть. Сама переправа состояла в том, чтобы спуститься к воде, стараясь не поскользнуться на раскисшем крутом берегу, потом, осторожно ступая, пройти показавшуюся очень длинной дорожку из стальных полос поверх понтонов, которые качались внизу, в гремящей черно-серебристой стремнине, и выбраться наверх по такой же грязи на противоположном берегу.

Скоро все стало зеленым и золотым. Они шли по ровной щебеночной дороге через лес, и единственным звуком, кроме топота их резиновых каблуков, было пение птиц на вершинах деревьев.

Лейтенант Коверли, охваченный возбуждением, прошел вдоль взвода, подбадривая своих людей. Прентис увидел его впереди, болтающим с Финном. Затем он вернулся назад, задержался возле Мюллера, прошел немного рядом, положив руку тому на плечо, после обменялся несколькими словами с Уокером, который сказал что-то, заставившее его рассмеяться.