Польский посол в Париже цитирует в отчете польскому министру иностранных дел от 17 декабря 1938 года[208] французского министра иностранных дел. Бонне заявил ему спонтанно, он охарактеризовал отцу французские договоры с Польшей и Советским Союзом как «ненормальные» (abnormality)[209]. Бонне обладал, конечно, неустойчивым характером, он, однако, заверил Риббентропа, что «Франция не станет противодействовать германской экономической экспансии в бассейне Дуная». Впрочем, Юлиуш Лукасевич, тогдашний польский посол во Франции, не верит в то, что «Риббентроп увез из Парижа впечатление, будто также и идущая в этом направлении политическая экспансия натолкнется на решительные действия Франции»[210].

То, что Бонне действительно носился с соображениями в этом направлении, подтверждается указанием британского министра иностранных дел Галифакса в уже цитированном письме сэру Эрику Фиппсу, британскому послу в Париже:

«(он не решается) советовать французскому правительству расторгнуть пакт с Советской Россией, так как будущее слишком неопределенно. (…)»

Для полноты картины стоит процитировать корреспондента лондонской «Times», выразившегося 16 марта 1939 года:

«There is no doubt, that after Munich the leaders of the French Government believed and hoped that Germany would continue her eastward drive, and, as a price of French complacence (имеется в виду, вероятно: complaisance), leave this country in peace»[211].

Нельзя упрекнуть немецкое правительство в том, что политика переустройства Восточной Европы с антибольшевистской целевой установкой была подготовлена несистематично и поверхностно. Бек в разговорах с Гитлером и отцом неизменно указывал, что возвращение Данцига в рейх создаст большие внутриполитические затруднения. С немецкой стороны надеялись, что очевидное дистанцирование Франции от прежней политики, направленной против Германии «Малой Антанты», естественно уменьшит влияние германофобских кругов в Польше и освободит, возможно, путь для большого соглашения с Польшей. Это соглашение, которое гарантировало бы Польше ее границы, должно было бы приветствоваться и французами, так как, по тогдашним соображениям, оно предотвращало экспансию рейха также в Восточной Европе и, тем самым, Франция не теряла лица в глазах своих еще союзников.

Итак, германский министр иностранных дел, собираясь в Варшаву, имел совершенно определенные причины для оптимизма. Шмидт (пресса) цитирует его в своем исследовании:

«Бек тяготеет к мании величия и охотно желал бы заниматься мировой политикой á la Великобритания: «Balance of Power» (баланса сил)! (Здесь имеется в виду равновесие между Германией и Россией). Но господин Бек узнал в 1936 году, что французы не так быстро окажутся под рукой, чтобы сделать возможным его «Balance of Power» (баланс сил) на Висле французской кровью!»[212]

Здесь все возвращается на круги своя. Заявление французского министра иностранных дел отцу, что Франция не заинтересована в Восточной Европе, должно было теоретически побудить польское правительство договориться с рейхом, тем более что Польше были предложены чрезвычайно благоприятные условия. С другой стороны, без поддержки французского союза и так называемой «Малой Антанты» концепция Бека — «баланс» между Германией, с одной стороны, и Россией с другой — являлась неосуществимой. Поскольку, как полагали в Берлине, поляки большевиков боялись еще больше, чем немцев, они, пожалуй, отнесутся благосклонно к немецким предложениям, так как в немецких глазах им не оставалось иного — благоразумного — выбора. Бонне отрицал позже, что им было сделано квази-«заявление о невмешательстве» в вышеупомянутом смысле. Тем временем произошло нечто, что позволило повернуть французскую, а также английскую политику невмешательства в Восточной Европе снова на антигерманский курс.

Взглянем на европейскую политику во время с конца января 1933 года до конца января 1939 года, когда состоялся визит Иоахима фон Риббентропа в Варшаву. Немецкая внешняя политика, казалось, вплотную приблизилась к своей цели. Усиление рейха и новая организация Восточной Европы с антибольшевистской целевой установкой находились перед своим завершением, если бы урегулирование немецко-польских отношений на предложенной Германией основе было окончательно скреплено в Варшаве. Что должно было послужить причиной колебаний Польши принять германское предложение гарантии в отношении немецко-польских границ[213] (отец намекнул даже на гарантию территорий) в обмен на возвращение Данцига в рейх и экстерриториальные железную дорогу и автобан?

В первой подготовительной беседе с польским послом в Берлине отец заявил, что у него не было намерения «провести незначительную дипломатическую беседу». Таким путем польскому представителю было дано понять основополагающее значение начатых переговоров. Поймет ли польское правительство, что пробил роковой час (в этом случае избитая формулировка, пожалуй, действительно уместна), или попытается лавировать и далее в соответствии с девизом графа Лубенского, возглавлявшего кабинет министра иностранных дел Бека? Тот ответил на вопрос, насколько хорошо может чувствовать себя Эдвард Рыдз-Смиглы, польский главнокомандующий, в своей антинемецкой и антисоветской позиции — следовательно, между двумя великими державами, с которыми он обращался как с врагами:

«Он (Рыдз-Смиглы) компенсирует свои опасения в отношении обоих близких врагов надеждой на дальних друзей»[214].

Под «дальними друзьями» подразумевались Франция и Великобритания и, как выяснилось по захваченным в Варшаве делам польского Министерства иностранных дел, Соединенные Штаты Америки! Раскроется ли новая страница европейской истории, когда рейх со своими восточноевропейскими союзниками в консолидированной отныне позиции будет действовать в качестве «pièce de résistance» против угрозы со стороны Советской России, притом во взаимном согласии с обеими западноевропейскими державами, которые, со своей стороны, смогли бы посвятить себя своим заокеанским владениям с тем, чтобы как можно дольше и эффективней сохранить их значение для европейской экономики в изменяющихся условиях мировой политики?