— А вот у нас думали, что только от самого человека зависит, как его жизнь сложится. — Вовка совсем потерял интерес к своим железным поделкам и придвинулся к Радимиру.

— Да? От людишек многое зависит, да не все, — покачал головой старец. — Один вырастает писаным красавцем, а второй немощным калекой, у одного ума палата, а у другого разумения хватает лишь на то, чтобы милостыню просить. А иной и лицом пригож, и умен, а не складывается у него жизнь. Бьется лбом о стенку, а счастья нет. А отчего? Все оттого, что его ниточку Недоля в руки взяла. А иной раз надоест ей, что человечек этот слишком сильно трепыхается в ее руках, пытаясь к сестричке перебраться, так она его так по носу щелкнет, что тот до конца жизни безвольной куклой у нее провисит.

— Деда… человек ведь должен подняться после любых невзгод!

— Но поднимется ли? — Радимир немного покряхтел, устраиваясь удобней на лавке, и продолжил: — У Макоши свои разумения, да и невзгоды могут быть такими, что жить не захочется.

— Э… дед Радимир, так ты в какого бога веруешь? Во Христа?

— Истинно верую, — осенил тот себя крестным знамением. — А отчего у тебя сомнения возникли, чадо?

— Так ты мне про рожаниц все больше рассказываешь, а это славянские боги, так? Перун, Велес, Род?

— И что? То, что князь новый взойдет на княжение, еще не повод, чтобы тех, кто до него был, ногами попирать. Предки наши старых богов чтили и нам завещали. Верой своей мы вправе сами распоряжаться, но и вежу к древним заветам иметь надобно. Разве Макошь, что с Перуном наравне на киевских холмах стояла, людишки забудут? Так и будут ее чтить, хоть и станут прикидываться, что великомученицу Параскеву Пятницу вспоминают. А на второй день праздника Рождества, что еще называется собором или пологом Богородицы, как Рода вспоминают? Бабы обычно приносят в церковь хлебы и пироги, так-то вот. Да и Среча с Несречей — как счастье и несчастье стали восприниматься, как светлый ангел за правым плечом и падший за левым.

— Но ведь старым богам человеческие жертвы приносили! — нашел бесспорный аргумент в споре Вовка, поднимаясь с лавки. — Какое же уважение к ним можно испытывать, а?

Радимир замолчал, по привычке опершись подбородком на свою резную клюку, и стал задумчиво рассматривать новые половые доски, на которых расплывчатой тенью заскользил силуэт вскочившего мальчишки. Наконец воздушный вихрь, вызванный резким движением Вовки, затих, и пламя лучины продолжило мерно пожирать длинную деревянную щепку.

— Они умерли… — Тихий шелест, сходящий с губ Радимира, был почти не слышен. Все же старец взял себя в руки, откашлялся и продолжил: — А о тех, кого с нами нет, люди обычно вспоминают лишь добром. Или молчат вовсе. И все же богов своих предков надо вспоминать с вежей, не они виновны в этих жертвах.

— А кто?

— Сами люди, которые не понимают, чего хотят от них изначальные силы… Вот возьми то же дерево. Издревле люди, срубая его в лесу, с ним роднились. Делились своей кровью, щедро поливая древесные корни, исполняли очистительные обряды, и лишь после этого, считая его своим, смели к нему подойти… Но при этом просили прощения за то, что его губят, винились перед древесными душами, изгоняемыми из стволов. А ныне? Кому придет это в голову? Кто почистит загаженный ручей и посадит новое дерево вместо срубленной березы, коли можно получить за все отпущение грехов, не прикладывая рук своих? Верь слепо, и на том свете тебе все зачтется! Твори что угодно, мучай невинные души, но окутывай свои деяния светом веры — и тебе воздастся! — Голос Радимира задрожал от ярости, а в уголках глаз выступили слезы, ярко заблестевшие искорками света отраженной в них лучины. Непонимающий, что происходит со старцем, Вовка пересел к нему на лавку и попытался что-то сказать, однако вместо связной речи у него вырвался поток междометий, внеся сумбур в ставшую еще более неловкой ситуацию.

— Мыслишь, что на старости лет дед Радимир с ума сходить начал? — взволнованно стукнул клюкой об пол старец. — Нет, чадо, лишь хочу сказать тебе, что не только старым богам жертвы приносили…

— Я слышал, католики сжигали на кострах ведьм и колдунов, — Вовка успокаивающе положил свою руку на сгорбленную спину Радимира. — Но у нас же такого не было…

— Все было, разве что сор этот на свет белый не выносили… — устало откинулся к бревенчатой стене дед. — Я же послушником был в Печерской обители, насмотрелся и наслушался всего. Не говорю о князьях — те супротивников своих редко миловали. Сама церковь наша злодеяниями не брезговала, да так, что ужасалась порой своим свершениям. Взять того же ростовского епископа Федора…[88]И головы резал, и очи выжигал, и язык урезал! Своим! Боролся за власть! Что уж говорить про язычников! А новгородский архиерей Лука Жидята? Кто-то его святым величает, а кто-то… Кто-то при жизни звероядивым называл и рассказывал, что он распинал своих жертв, на кострах сжигал, варил в собственном соку в раскаленных железных котлах. Даже если обоих оговорили, то уж поверь, что само упоминание таких мук говорит о том, что они на Руси благочестивыми епископами все-таки применялись! Мы, конечно, не латиняне, как они не зверствуем, но у нас хватает… Как ты говорил? Своих скелетов в сундуках?

— Страшно это все… — поежился Вовка, пытаясь представить себе, как добрый священник с небольшим животиком и окладистой бородкой может давать указания мучить других людей. — Ты мне лучше про себя расскажи, дед Радимир. Может, жизнь вокруг тяжкая, оттого и люди злые поголовно?

— Не без этого, чадо, не без этого. А насчет пути жизненного моего… да почему бы и не поведать? Мне не так много осталось, а тебе, глядишь, и пригодится. Вот буквицами этими чугунными имя деда Радимира вспомнишь…

— Говори, деда, говори. Сам не пойму, так до других донесу.

— Ну так слушай… — Старец немного приосанился, огладил седую бороду и мечтательно воздел очи. Взгляд его затуманился, и первые слова плавно потекли из уст, как будто он рассказывал не обычную историю нелегкой жизни, а старинную былину под напевчатый перезвон гуслей. — Прошла моя молодость в Киеве, мати городов наших. Вольготно город раскинулся на холмах Днепра, поражал он иноземцев своей многолюдностью и богатством, златоверхими теремами. А уж его светлые гридницы… княжеская иной раз до четырех сотен человек вместить могла! — Радимир немного отвлекся от повествования и стал загибать пальцы, перечисляя чудеса, стоящие в старом городище. — А еще во граде Владимира особняком стоит златоглавая Десятинная церковь, усыпальница князей наших, с фресками и мозаиками, мрамором отделанная. Тут же Ольговы хоромы, а уж Софийский собор… этот всем храмам храм!

— Ну а ты-то там каким боком был, дед Радимир? — не выдержал Вовка, заерзав на лавке.

— Каким-каким… — прервался старец, нахмурившись. — Вначале я там отроком в младшей княжеской дружине хаживал, а потом в Чернигов, к Святославу ушел. Как раз два десятка лет на ту пору мне исполнилось. Времена тогда были недобрые, голод на окраинах Руси, смуты…