В семье между тем поменялось еще кое-что, кроме адреса проживания. Осип Максимович, котик, человек-броня, человек-робот, генератор идей, почти лишенный чувств, всех удивил. Как сказал литератор Ардов, «Брик отличался… гипертрофией логики в ущерб эмоциональной стороне нормальной человеческой личности»[271]. Но в 1925 году он неожиданно влюбился — и влюбился по-настоящему. Объектом его чувства стала Евгения Соколова-Жемчужная, работница детской библиотеки и жена сценариста и кинорежиссера Виталия Жемчужного. Она была молода, крепка, светловолоса и походила на красивую физкультурницу, только что вернувшуюся с парада. Они прожили вместе до самой Осиной смерти, но Лиля, разумеется, не отпускала свою единственную любовь насовсем. С Женей Осип Максимович проводил дни, а ночевал всегда у Лили и в заграничные путешествия катался только с ней. Женя оставалась как бы женой «внутреннего пользования».

Вначале Лиля очень ревновала и фыркала — ведь ее, такую сногсшибательную, такую пышущую сексом, Осик толком никогда не хотел и быстро ею наелся, а эту сдобную блондиночку, на девять лет ее моложе, хотел. Обескураженная Брик всё спрашивала, пожимая плечами: «Да о чем с ней вообще можно говорить?» — но в конце концов проглотила обиду и сдружилась с гостевой женой любимого мужа — по крайней мере, создала видимость дружбы, пусть товарка и недотягивала до нее ни остроумием, ни элегантностью.

Утомленная длинным ремонтом, Лиля уехала на Черное море, в Сочи. В поезде ей попалась симпатичная попутчица, и всё мужское население вагона их обихаживало, о чем она не преминула сообщить Володику и Осику — Лиля всегда спешила поделиться с ними своим успехом у мужчин, наверное, чтобы не забывали, как им повезло. Из Сочи она пишет «мальчикам», что каждый день ест шашлыки и клубнику, что комнатка ее выбегает прямо на море, а море ежеминутно меняет цвет.

А возвратившись в Москву, Лиля окунается в водоворот светских радостей. Она шутливо сообщает гастролирующему по Крыму Маяковскому:

«Мы живем роскошно, весело и разнообразно: по понедельникам у нас собираются сливки литературной, художественной, политической и финансовой Москвы… В остальные дни Ося бывает у женщин (Оксана, Женя), а я езжу в Серебряный Бор к одним из представителей живущих там “верхов” — Тайе (кто это, выяснить не удалось. — А. Г.) и Альтеру. Только не завидуй, Волосит!»[272]

Но в вихре развлечений нашлось немного времени и для работы (судя по всему, неоплачиваемой). Лиля неожиданно втянулась в деятельность ОЗЕТ — Общества землеустройства еврейских трудящихся. В районе Евпатории государство тогда пыталось создать еврейские земледельческие колонии — затея довольно странная, учитывая, что место для колоний было выделено сухое и степное, а свезенные для земледелия евреи все были горожанами, не приученными к полеводству. Тем не менее по заказу ОЗЕТ планировались съемки документального фильма о быте и работе переселенцев. Режиссером был Абрам Роом, автором сценария — Шкловский, субтитры писал Маяковский, а Лиля стала ассистентом режиссера — в титрах она значилась как организатор съемок.

Вскоре она выехала в Евпаторию, и они с Маяковским переписывались с двух берегов Крыма. Параллельно Роом и Шкловский снимали игровой фильм «Ухабы», и неразбериха на площадке стояла страшная. Как-то Виктор Борисович с оператором куда-то пропали на целых два дня, и отчаявшаяся Лиля послала Маяковскому телеграмму, умоляя их разыскать. Новоявленный ассистент режиссера обращалась к поэту также с просьбой срочно раздобыть кинопленку, два ящика — у них закончилась. После Лилиных съемок они встретились в гаспринском пансионате «Чаир» (с крымско-татарского — «Горный луг»), где провели две недели отдыха.

Впрочем, это версия Янгфельдта. Маяковский и Лиля действительно запечатлены на фотографии, под которой значится, что это «Чаир» — Лиля в белом платье, сидит на лавочке, к ней прислонилась чья-то мужская трость (Краснощекова?). Маяковский — загорелый, бритый, в черной майке — сидит напротив. Фоном служат фруктовая лавка и несколько позирующих торговцев в светлых одеждах. Но именно в «Чаире» Маяковский приударял за юной Наташей, дочкой украинского профессора-фтизиатра Бориса Хмельницкого, которую будет навещать в Харькове еще пару лет. Лили в санатории Хмельницкая не припоминает.

Как бы то ни было, на этом переломы 1926 года не закончились. Владимир Маяковский стал отцом. В середине июня его нью-йоркская пассия Элли Джонс родила дочь Хелен Патрицию. Маяковский догадывался о беременности Элли, но прямых сообщений в письмах она избегала — боялась советской цензуры. Беременность протекала очень тяжело, и Элли еле осталась жива. Она просила Маяковского перевести ей 600 долларов на госпиталь, но тот не смог по неким «объективным причинам» — то ли денег совсем не было (но на Лилю же находились), то ли боялся, что в России прознают. Связь с эмигранткой и живущая за границей дочь — несмываемое пятно для советского поэта. Об отцовстве следовало молчать. И всё же Маяковского переполняют эмоции — на пустой странице своего ежедневника напротив нью-йоркского адреса Элли Джонс он пишет: «Дочь». Спустя много десятилетий Хелен Патриция увидит этот ежедневник в музейной витрине в Москве и расплачется.

Они увиделись лишь однажды, в Ницце, в 1928 году. Маяковский тогда должен был отлучиться по делам в Париж, а потом вернуться к Элли и Хелен. Но, по слухам, эта встреча так испугала Лилю, что Эльзе было дано задание: любым способом не пустить Волосика в Ниццу. Тогда Эльза и познакомила поэта с Татьяной Яковлевой, от вида которой тот мгновенно потерял голову и в Ниццу не вернулся, а дочку больше не видел.

Неизвестно, когда именно Лиля узнала про рождение девочки — возможно, тогда же, летом 1926-го, в Крыму. Сама Хелен Патриция Томпсон, или Елена Владимировна Маяковская, в разных интервью утверждала, что отец скрывал эту новость от Лили — якобы из боязни, что она сдаст его ОГПУ. Очень слабо в такое верится. Во-первых, зачем Лиле Юрьевне было сдавать человека, который ее кормил и, главное, восславлял? Во-вторых, связи Лили с ОГПУ были не столь однозначными.

Вот как сама Брик рассказывала об этой истории Олегу Смоле:

«Л[иля] Ю[рьевна]: Действительно, у Маяковского есть дочь от Элли Джонс (Елизаветы Алексеевны). Фамилия по отцу ее неизвестна (Зиберт. — А. Г.). Я знала, что у Володи есть дочь, он не скрывал от меня этого. Как-то она писала ему (я читала, не до конца, правда, я вообще не люблю читать чужие письма): “Скажите своей любимой, чтобы она, если Вам будет плохо или с Вами что-то случится, сообщила мне об этом”. Я не раз пыталась наладить связь с Элли, но не могла найти ее — и через Уманского, нашего посла в США, и через Генриха Боровика (известного журналиста-международника. — А. Г.), которому я передала для Элли записку, в случае, если он найдет ее, просила отозваться и сообщить свой адрес. Но безрезультатно. Несколько лет назад, примерно в конце 60-х годов, одна работница Иностранной комиссии Союза писателей СССР, фамилии ее сейчас не помню, поехала в Ленинград для организации встречи советских и финских писателей. Остановилась она в гостинице “Астория”. И вот как-то сидит она в ресторане, ужинает. К ее столу подходит пожилая женщина, спрашивает по-русски, но с акцентом, не может ли она сказать, как называется блюдо, которое она ест. “Вы меня извините, — добавила она, — я плохо разбираюсь в русских блюдах и хотела бы заказать то же, что и у вас”.