Про роман с Элли Джонс он, конечно же, всё ей рассказал. Как в любой семье со свободными отношениями, амуры вне дома здесь не утаивались. А Лиля была и рада — пусть тешится, главное, чтобы не отрывался от своей Кисы и продолжал обожать, холить, обеспечивать и посвящать ей стихи. Ну а спит пусть с другими — спать с Маяковским она сама не очень любила. Там же, в Берлине, поэт зачем-то сдал анализ на сифилис (вероятно, Лиля и отправила — мало ли что за американка эта Элли Джонс, могла ведь и заразить). А потом они вдвоем по железной дороге пустились в Москву. К встречавшим их Эльзе и Осе Лиля выходила из поезда в эффектной беличьей шубе, следом — преданный Волосит. Ради шубки для любимой стоило и поэкономить, и понадрываться. А дома, в Сокольниках, Маяковского встречал их новый пес — бульдожка Булька.

Эльза, постигавшая азы писательского мастерства, в тот год осталась в Москве. Ночевали то в городе, то в Сокольниках, где зимой почти не топили, а спать приходилось чуть ли не с ружьями на изготовку (один из гостей по неосторожности даже прострелил себе палец). В доме плохо запирались входные двери, поэтому к ручкам привязывались стулья, чтобы они в случае чего громыхали и пугали взломщиков. Дорога к трамваю, шедшая через лес, тоже внушала страх. Тем не менее на этой даче на Оленьем Валу постоянно крутились Лилины ухажеры и разная литературная публика: Асеев, Пастернак, Кирсанов, Шкловский, Кручёных, Родченко, Бескин (у которого Лиля даже мимолетно жила в начале 1926-го), некий Яша Эфрон. О последнем Бенгт Янгфельдт рассказывал в одном интервью: «Я ее спрашиваю в письме, кто такой был Яша Эфрон, — это мне было нужно для комментариев. Василий Абгарович (Катанян-старший. — А. Г.) отвечает, что это была — цитирую — “ничем не примечательная личность, о которой и сказать нечего”. А Лиля в конце письма делает приписку: “Яша Эфрон был очень симпатичный и очень красивый человек”»[268].

Заглядывал и Жан Фонтенуа, рубаха-парень, корреспондент французского информационного агентства «Гавас». Правда, так вышло, что он дважды подложил Брикам свинью. В первый раз — когда привел в их гостеприимный дом Поля Морана, очернившего их в своей книжке (Моран, в частности, зачем-то выдумал, что Лиля куртизанничала даже с балетным танцовщиком Асафом Мессерером и целовалась с ним под дохой в пролетке; сплетня эта жива до сих пор). Во второй раз — когда привел журналиста Берро, который, вернувшись во Францию, начеркал репортаж о Советской России в отвратительных тонах (ну а чего они ждали?). После этого Маяковский пригрозил набить Фонтенуа морду, если тот еще раз приведет к ним француза. (Дальнейшая карьера Фонтенуа сложится эпично: он поработает корреспондентом в Китае, где, по слухам, заведет шашни с женой генералиссимуса и будущего президента Китайской Республики Чан Кайши, потом вернется на родину, свяжется с нацистско-антисемитской Французской народной партией и закончит свою жизнь в Берлине, в боевых рядах Легиона французских добровольцев против большевизма.)

Но таскаться в Сокольники вскоре стало незачем. Маяковский после долгих хлопот наконец получил ордер на отдельную квартиру в Гендриковом переулке (сейчас переулок Маяковского) в районе Таганки: три спальни по десять квадратных метров и четырнадцатиметровую гостиную. Маяковского полагалось уплотнять, и он уплотнил себя Бриками. Но переехать сразу не получалось — квартира была в ужасном состоянии и вся в клопах. Требовался капитальный ремонт.

Жилые площади тогда, стоило зазеваться, запросто оккупировались чужаками, поэтому Брик, Маяковский, художник Алексей Левин и Николай Асеев въехали в комнаты с пустыми чемоданами и, сменяя друг друга, дежурили там круглые сутки, пока не нашлись рабочие для ремонта. В январе 1926 года Маяковский отправился в южное турне (Украина, Ростов-на-Дону, Азербайджан), чтобы заработать на отделку квартиры, а все полученные деньги отправлял Лиле. В феврале он пишет ей из Баку:

«Дорогой солник очень тебя жалею что тебе одной возиться с квартирой. И завидую потому что с этим повозиться интересно»[269].

Лиля же обустраивала, руководила перепланировкой, выбирала интерьер. Умудрилась даже выкроить место для ванной (теперь можно было вечерами, после теплой ванны, вместе лежать в постели независимо от того, чем и с кем занимались днем, — так, как она мечтала).

Мебель изготавливалась на заказ, а от старой, включая свадебный подарок родителей Осипа — концертный рояль «Стейнвей», избавлялись. Зато в квартире появились шведские столики с откидными крышками, не поместившиеся в комнатах книжные шкафы заперли висячими замками и вынесли на лестницу. А на входную дверь заказали медную табличку «БРИК. МАЯКОВСКИЙ». Стены в квартире были голые, без излишеств, только над топчанами «звериков» — индейские накидки-плащи серапе из Мексики, а над тахтой Лили — вышитый шерстью и бисером коврик, подаренный Маяковским в 1916 году для смеха как символ мещанства. Лиля поселилась в «каюте» слева от входа, около ванной, Осип — прямо напротив входа, а Маяковский — справа, в комнатке, смежной со столовой.

Луэлла Краснощекова, почему-то всё еще обретавшаяся у Лили, несмотря на освобождение отца (видимо, в то время он восстанавливал здоровье в Крыму), вспоминала о жизни трех новоселов:

«В ванной комнате висел Володин плакат “В грязи живет зараза, незаметная для глаза”. В ванную Володя должен был пройти через столовую, и там ему мешали стулья, поэтому в столовой стоял грохот, пока Володя их переставлял. Утром ставили самовар, и после чая все расходились по делам. Если Володя работал дома, он много ходил по столовой и своей комнате, всё время переставляя стулья и бормоча, а иногда он закрывался у себя в комнате.

Вечером Володя часто читал новые стихи Лиле и Осе, и я часто вместе с ними слушала первые чтения стихов Маяковского. После обеда Ося и Володя отдыхали у себя в комнатах — причем Ося шел отдыхать в любых случаях, кто бы в гостях за обедом ни был. Мы с Лилей сидели у нее в комнате или в столовой. Лиля всегда посылала меня спросить, не хотят ли Ося или Володя чаю. Осю я спрашивала без страха, а Володю почему-то стеснялась и всегда — перед тем как открыть щелочку в дверях и спросить: “Володя, вы хотите чаю?” — я немножко постою и только потом спрошу. Если было нужно, я относила чай с чем-нибудь вкусным по комнатам и Осе, и Володе в стаканах с подстаканником, на ручке которого было место для пальца.

Вечером почти всегда бывали гости. Играли в маджонг (китайская азартная игра с использованием костяшек, схожих с домино. — А. Г.), в карты, Ося играл в шахматы. Много разговаривали. Володя иногда одновременно играл на двух столах, отчего бывал ужасный шум!»[270]

(В том же году Краснощеков получит новую должность — возглавит Главное управление новых лубяных культур Наркомзема СССР и Институт нового лубяного сырья. Ему выделят квартиру, и Луэлла переедет туда.)