— Дурака не валяй, капитан… Сбереги заряд. Эта штука чересчур громогласна, а шум нам сейчас нужен меньше всего.

Вознесенные к небу над переплетением голых ветвей, чернели в ночи стены и звонница обители Сан-Франческо-делла-Винья. Из отряда Роке Паредеса, отправленного в еврейский квартал, пока не появился никто. На корточках у монастырской ограды сидели только мы трое — Копонс, Гурриато и я, — тяжело дышали и прикидывали, как бы нам половчее одолеть последний отрезок нашего пути — стену с портиком, которая вела на скалистый берег лагуны, сужавшейся в точке под названием «Челестия». Оттуда, где мы находились, не видно было ничего, кроме темной линии стены и этого самого портика. Но раньше мы уже обследовали местность — и при дневном свете, и ночью. И знали, что стражники там имеются, потому что как раз в этой точке взимали пошлину с товаров, доставляемых с материка, но те четверо-пятеро служивых, которые обычно несут там караул, озабочены сильнее тем, как бы побольше содрать с владельцев баркасов и контрабандистов, нежели тем, что творится за береговой линией. Зато не знали мы и не ведали, не переменили ли события этой ночи, так сказать, диспозицию, не был ли гарнизон усилен и не сыграли ль там тревогу, и наконец, будет ли ждать нас Паолуччо Маломбра в условленном месте или же мы не обнаружим, дойдя, ничего, кроме скал, моря и тьмы. И разрешить три эти сомнения нельзя было иначе, как стронувшись наконец с места.

— Ладно, — сказал Копонс. — Рассиживаться нечего.

Мы — у каждого в руке блестел обнаженный клинок — отделились от стены. Условились, что, когда подберемся вплотную, я пойду вперед один, потому что лучше всех говорю по-итальянски, а два вовремя и уместно сказанных слова позволят отвлечь внимание стражи, а нам — вырезать их всех до единого. Потому что, если хоть один уцелеет и поднимет тревогу, нас просто в пыль разотрут.

— Вон они, — прошептал я.

На белом снегу чернели четыре бесформенные фигуры: две стояли у стены, две склонились над жаровней, откуда ветер с лагуны рассыпал искры. Я опустил закинутую на плечо полу плаща, чтобы скрыть мой арсенал: шпагу, которая могла не столько пригодиться, сколько помешать в схватке нос к носу и впотьмах, я спрятал в ножны, а кинжал, наоборот, обнажил. Потом вышел из темноты и с самым безразличным видом направился к караулке. Или делая вид, что вид мой — безразличен. Впрочем, это было не вполне притворство, ибо, как сказал Кальдерон де ла Барка:

Отнюдь не мужеством порождено

Последствие решительного шага.

Чтоб умереть — потребна не отвага,

Но лишь отчаянье одно.

Но с каждым следующим шагом кровь все сильнее стучала в висках — так что шум и звон в ушах заглушали и посвист ветра, и рокот прибоя. Спокойно, повторяло мне что-то внутри меня. Речь о твоей жизни. И все должно произойти безо всякого шума.

— Buonnanotte, — очень непринужденно приветствовал я караульных.

— Cosa vuo[31]… — грубо начал один из них, делая шаг от стены.

И осекся, потому что я, левой рукой отмерив разделявшее нас расстояние, правой — по рукоять всадил ему в сонную артерию кинжал. Часовой издал какое-то невнятное бульканье, словно выдыхаемый им воздух вдруг сделался жидким: он еще стоял на ногах, хрипя и покачиваясь, как пьяный, а слева и справа от меня мелькнули быстрые тени — Копонс и Гурриато бросились на остальных. Зачавкала разрезаемая плоть, раздались глухие стоны; меж тем я высвободил лезвие кинжала, и часовой повалился к моим ногам. Я перепрыгнул через его распростертое тело и, уже разгорячась от схватки, подскочил к тому, который сидел перед искрящей жаровней и теперь вставал на ноги. Намерения мои совпали с мавровыми: Гурриато уже разделался еще с одним караульным, прямым сообщением отправив его на тот свет. И мы вдвоем набросились на солдата, свалив его наземь: я плащом старался заглушить его крики, покуда мавр проворно, как хорошая швея иглой, орудовал кинжалом. Только и слышалось нескончаемое «чак-чак-чак-чак». Несчастный наконец перестал содрогаться, так и не успев произнести вслух ни слова. Потом опять стало тихо, и теперь слышались лишь шум ветра да плеск воды в лагуне. Переводя дух, мы посидели минутку неподвижно. Потом я, уж как мог, постарался вытереть об одежду убитого руки, покрытые липкой теплой кровью, и поднялся на ноги. Себастьян Копонс гасил жаровню, пригоршнями бросая в нее снег.

— Целы оба? — спросил он.

Отрывистый стон, изданный Гурриато, послужил доказательством, что — нет, не оба и не вполне. Первый противник, оказавшийся проворней остальных, успел перед смертью сунуть навалившемуся на него мавру полпяди стали под ребро. Пустяки, царапина, ничего серьезного, скрежеща зубами, объяснил нам Гурриато после того, как пальцем определил величину ущерба. Тем не менее рана мешала двигаться и дышать. Мы, как смогли, зажали ее, уняли кровь и перевязали пострадавший бок холстинкой, которую на подобный случай носили в походных сумках. Мавр держался молодцом и без нашей помощи сумел пройти за караулку на берег, покрытый заснеженной галькой.

— Шевелись, шевелись, чтоб вас… — поторапливал Копонс.

Студеный солоноватый воздух, пахнувший плесенью, тиной, водорослями, прочистил мне глаза, проветрил мозги, заморозил мокрый снег на моей одежде и остававшуюся у меня на руках кровь убитого венецианца, которая смешалась с кровью Гурриато. Перед нашими глазами расстилалась обширная пустынная гладь непроглядно-черной лагуны — лишь когда накатывал прибой, становилась видна слабо фосфоресцирующая пена. Снег выделял в темноте береговую линию, которая по кривой уходила вдаль и терялась где-то у темной громады Арсенала. В последний раз я глянул в сторону Сан-Франческо-делла-Винья — не появятся ли оттуда люди Роке Паредеса, хоть и знал, что не придет никто.

— Живей, живей!

Мы снова припустили бегом — на этот раз хрустя подошвами сапог по гальке под снегом. Я все еще сжимал кинжал в сведенной от напряжения и неопределенности руке и спрашивал себя, выполнят ли люди Паолуччо Маломбра условие договора. Признаюсь, тревожно становилось от мысли, что отступать нам будет некуда и нас бросят на произвол судьбы в чужом и враждебном городе, путь по которому мы отмечали вехами трупов.

— Драть меня в лоб! — вскричал вдруг Себастьян Копонс.

Я удивился — в голосе арагонца звучало несвойственное ему волнение. Огляделся, не зная, то ли встревожиться еще пуще, то ли обрести надежду в этом. Челестия все больше сужалась к своей оконечности, пока не упиралась в скалистый мыс, годный служить причалом. И вот там, на краю заснеженного пляжа, я сумел различить смутный силуэт — покачивался на мелкой зыби парусник с потушенными огнями.

— Наши? — спросил я.

— А чьи же? Бери его, пошли дальше.

Успокоенный и счастливый, я ухватил мавра под руку, помогая ему одолеть последний отрезок пути. И только тогда, очнувшись от себялюбивой радости выжившего, впервые задумался о том, что же уготовила судьба капитану Алатристе.