— Мы его не мутим.

— Кто же мутит его? Я из всех округов получаю дурные вести.

Сахр пожал плечами.

Хорезмшах — примирительно:

— Ну, хорошо. — Аскаджавар взглянул на узкие окна с белыми решетками из алебастра, на дальний вход, у которого каменными истуканами застыли телохранители, — оглянулся за спину, сказал, понизив голос: — Я хотел поговорить с тобою о другом, — потому и задержал. Выпей, чтоб освежить свою глубокую рассудительность.

Хлебнув ячменной водки, Сахр закрыл глаза и оцепенел. Казалось, он уснул, — но шах понимал, что лекарь настраивается на предстоящий разговор. Чтоб не мешать ему думать, он терпеливо молчал и, ожидая, когда советник заговорит, пока что приглядывался к скромно сидевшему внизу, у помоста, рабу Сахра.

Это из- за него в еврейской общине случился переполох? Да, видный юноша. Крепкий. В глазах — ум. Отобрать у Сахра, взять в дворцовую стражу? Нет, не надо. Сахра лучше не трогать. Рассердится — подсыплет яду в снадобье, а в его снадобьях царь нуждается каждый день…

— Что больше всего тебя тревожит? — спросил, наконец, лекарь.

— Я хочу знать, — вздохнул Аскаджавар, вновь оглянувшись, — кто показывает недругу дорогу? Как случается, что неприятель, пришедший из дальних стран и прежде не только не видевший здешних мест, но, возможно, и не слыхавший о твоей земле, чуть обжившись у рубежей, вдруг вступает в ее просторы, зная, где степь, где горы, где лес. Где перевал, где брод. Сразу находит нужные тропы, спешит от города к городу. И не плутает в огромной, чужой, незнакомой стране, где даже местные жители при усобицах между племенами или городами, решив сразиться, нередко блуждают в чащах, песках, болотах, средь скал, озер, бесчисленных рек, и пропадают бесследно сотнями, тысячами, так и не встретившись…

Кто показывает дорогу врагу?

Не брели же в прежних великих походах персы, скифы, ромеи, готы, гунны, авары вслепую, наугад? Заслать вперед собственных воинов они не могли. Те, со своим варварским обличием, незнанием языка, особыми повадками, не сумели бы затеряться среди коренных жителей, прикинувшись их соплеменниками. Кто же, о Сахр, показывает врагу дорогу? — Царь выжидательно глядел на лекаря. — Купцы иноземные?

— Да. Прежде всего они. Или сами, или их слуги, телохранители, писари. Как с ними быть? — Сахр хлебнул ячменной водки. — Не пускать дальше порубежных крепостей? Нельзя. — Сахр опять хлебнул ячменной водки. — Ущерб торговле. Она движет жизнь. — Он вновь хлебнул ячменной водки. — Следует хорошо принимать гостей. Гости разносят по свету как добрую славу, так и худую. Итак, о царь, пускать их пускай, но ограничивай благодушным молчанием их назойливое любопытство.

Аскаджавар — с сомнением:

— Но купцы, послы иноземные наезжают редко, посещают лишь крупные города. Все, что лежит в стороне от широких дорог, для них недоступно, загадочно. Войско же вражье выбирает именно глухие тропы, чтоб ударить внезапно. Кто ведет его по этим тропам?

Сахр поглядел на шаха исподлобья и ответил резко и кратко:

— Местный житель. Предатель. — И затем: — Дозволишь еще хлебнуть, государь?

— Пей, пей. — Бледный шах утомленно прилег на ковер. — В Мерве тебе не придется пить, — «покорные богу», я слыхал, не любят пьяных.

— В Мерве? — Сахр удивленно вскинул брови. — Почему в Мерве?

— Потому, что ты с ним, — царь кивнул на Руслана, — завтра поедешь туда, к наместнику халифа Кутейбе ибн Муслиму.

— Зачем?

— Посмотреть, что он за человек. Что за люди — «покорные богу». Разведать их силу, их настроение. Ну, и все такое…

Руслану хотелось обнять Карася на прощание, сказать ему: еду, мол, к черту на рога, — но того уже сменили. Жаль.

— А царь-то — остер, умен, — сказал он Сахру уже за воротами замка.

— Остер, — согласился лекарь Сахр. — Умен. Но ум у него вредный. Из-за таких-то умников весь шар земной окутан дымом жертвенных костров. Задохнемся скоро. Видишь, — он показал на высокое ступенчатое строение, над плоской крышей которого, выходя, должно быть, из отверстия, клубился дым. — День и ночь горит. Круглый год. Это храм огня, где жрецы-атраваны приносят жертвы светлому богу.

— Поглядеть бы.

— Не пустят! Мы с тобою, друг мой, люди грешные. Зайдем-ка лучше на базар, купим баранины, репы и сварим дома огненную похлебку с луком, морковью и красным стручковым перцем. Такую, чтобы от двух-трех ложек глаза на лоб полезли. Я, брат, лишнего хлебнул. Ладно, не всякий пьет за счет хорезмшаха.

— И не боишься?

— Чего?

— Так вольно с ним разговаривать.

— Почему я должен его бояться? Я живу в своей собственной стране. Живу открыто, у всех на виду, со всем хорошим и плохим, что есть во мне. Боится, таится, милый мой, тот, кому есть что таить.

Они плелись по жаре мимо открытых приземистых лавок, где чеканщики, тонко вызванивания молоточками на небольших наковаленках, делали серьги, кольца, браслеты, узорные чаши, кувшины.

Руслан нащупал на груди узелок с русской землей. Вымоченная дождем и потом, высушенная зноем и жаром тела, она слежалась, затвердела, превратилась в маленький камушек.

— Не думай, что мне жалко денег, — нахмурился Сахр, когда Руслан сказал ему о ней. — Можно, конечно, ее заключить в золотую скорлупку с золотой цепочкой. Но это кощунство! Святыня сохраняет святость лишь дотоле, пока хранится в ветхой тряпице, в которую ее завязали в дни чудовищных испытаний.

— И впрямь, — согласился с ним устыдившийся Руслан.

— Отсчитай нам, любезный, — обратился Сахр к продавцу овощей, — крупной моркови и репы штук по тридцать. Ты знаешь Бузгара? Увидишь, — скажи, пусть как-нибудь приедет ко мне. — И сказал Руслану: — Тебе бы с ним, с Бузгаром, поговорить. Тоже неистовый правдоискатель. Мечтает весь мир переделать.

— А что? Крикнуть бы миру всему, — вздохнул Руслан, — всем людям на свете: «Эй, хватит в ямах сидеть! Вылезайте. Бросьте лживые вероучения, стряхните обманную пыль, вот истина — идите к ней».

Сахр — с тоскою:

— Где? Кто знает ее, настоящую? Что можешь ты? Что могу я? Только отрицать. Мир — огромный сумасшедший дом, и стоит ли надрываться из-за дураков, которые считают себя умными, а дураком — как раз тебя? Знай себе ешь, пей, женщин целуй. Трудись. Отдыхай. Ходи под солнцем тихо, спокойно, не торопясь, — чего еще надо? Эпикур говорил: «Проживи незаметно». А с миром — будь что будет. Умрешь, не все ли тебе равно? Треснет земля пополам, и черт с ней, с загаженной: значит, лучшего она и не заслуживает.

— Ну, нет! — возразил Руслан. Нынче, после всех этих трудных разговоров, разбередивших ему душу, он будто услышал в ней биение бесконечно малых частиц, о которых узнал из беседы ученых, и ощутил под ногами величавое и явственное вращение земного шара. — Не из одних дураков, наверно, состоит он, этот самый… ну, мир? Всю дорогу сюда я видел умных людей. И здесь вижу. — Ему хотелось сказать: можно долго, конечно, и врать, и верить. Но разве он, Руслан, к примеру, сейчас такой, каким был, когда уходил из своей землянки! Столько увидел, столько узнал: будто все пятьдесят, — что пятьдесят? — будто пятьсот, а то и пять тысяч лет, прожил на свете, и с Эпикуром встречался, и с теми, другими. Пусть лгут законники! Он им больше не верит. И настанет время, когда люди, — все, слышишь? — поймут, что им лгут. Когда уже нельзя будет врать, не боясь остаться без языка… Хотелось сказать, но ему еще не хватало слов. И он только промолвил уверенно: — Народ отыщет истину!