Чесноков пристыженно опустил голову, покусывая губы. Софья Владимировна, поняв, что воспитательный эффект достигнут, смягчилась и уже другим, теплым голосом сказала:

– На будущее, Гоша, сделай выводы. Мы же тут не простых больных содержим, ты же знаешь. А вдруг у кого из ребят кризис случится или приступ? И помочь вокруг некому… Ладно, вижу, что понял. Ты просто так пришел? А то скоро процедуры.

– Нам нужно к Каму попасть, – сказал Гоша. – Мы ненадолго.

Софья Владимировна еще раз обвела друзей взглядом, ответила:

– Если только ненадолго. У Кама в последнюю неделю обострение.

И их впустили в отделение, указав оставить верхнюю одежду у стойки дежурного врача.

Здесь было тепло и чисто, даже по-своему уютно. Неширокий коридор с несколькими поворотами и тамбурными дверями, которые могли запереться разом с удаленного пульта. Повсюду стекло и пластик, изредка разбавленные деревянными панелями и цветочными горшками. Персонала почти не видно, лишь пару раз мимо друзей прошли занятые своими мыслями люди в форме Института.

Гоша исполнял роль гида, с жаром рассказывая и показывая.

– Вон там когда-то был испытательный стенд, – указал он жестом на плотно закрытую дверь с холодным зеркальным глазком. – После одного инцидента его перенесли на пятый этаж.

– Что за инцидент? – спросил Фомин.

– Дифференты как-то по-особенному влияют на внеземные объекты, – ответил Чесноков. – Не все – некоторые… Ну как объяснить… Допустим, у одного в руках «пустышка» схлопнулась, у другого «обруч» цвет поменял, у третьего «зуда» запоет. А один раз что-то такое произошло, что полстены как языком слизало и лаборант погиб. Решили перенести в более безопасное место от греха… Во, а там, в конце коридора, была «мозгоправка». Там нас пытались лечить операциями на мозге.

Гоша говорил так буднично, с нескрываемой ностальгией, а у Игоря мурашки бежали по спине. Он помнил того Гошу, маленького и худенького, которого увозили прямо из школы на карете «скорой помощи». Помнил, как тот не появился ни на следующий день, ни через неделю, ни через месяц. Как родители Чеснокова хмуро и пространно отвечали на вопрос, почему Гоша не выходит гулять, как раздраженно отмахивались в ответ на: «Когда Гоша вернется?» – когда тот якобы жил у родственников.

А он был тут, в этих стенах, одинокий и напуганный. И над ним ставили опыты, проводили эксперименты, кололи непонятные лекарства и проводили жуткие процедуры. Причем делали это не со зла, а наоборот, в желании помочь, вылечить, повернуть вспять или хотя бы остановить генетическую гонку в организме, запущенную Зоной. Но детям это объяснить сложно, им больно, когда делают больно, и одиноко, когда некому поплакать в плечо. Никакие высшие мотивы тут не способны заменить простого человеческого тепла. И хорошо, если попадаются такие, как та же Софья Владимировна, о которой Гоша рассказывал только хорошее и светлое, но бывали и просто равнодушные. И тут еще неизвестно, что хуже – прогрессирующая болезнь, превращающая человека в странное существо, или холодные профессионалы, использующие больных детей в качестве подопытных кроликов. Хотя, наверное, иначе нельзя. Наверное, иначе не победить.

После очередного тамбурного пролета Гоша свернул налево. И тут друзья нос к носу столкнулись с худой, нескладной девушкой-подростком в цветастом халате и с наушниками плеера на ушах. Девушка походила на кузнечика – она была очень худой, короткостриженой и какой-то угловатой.

– Томка! – воскликнул Гоша и потянулся к воспитаннице интерната. – Фига се ты вымахала!

Девушка заулыбалась, стянула наушники, смущенно мазнув взглядом по Игорю и Семену.

– Привет, – ответила она.

Парни вразнобой поздоровались, а Гоша уже махал кому-то находящемуся дальше, у окна.

Только сейчас Фомин обратил внимание, что все вокруг внезапно из полупостого и стерильного медблока превратилось в студенческую общагу или в корпус молодежного лагеря отдыха. В воздухе витала какофония из различной музыки, приглушенного смеха и гитарного бренчания. Коридор преобразился, на стенах появились какие-то листы с надписями и репродукции картин, из висящих под потолком колонок приглушенно бухала клубная музыка. По обе стороны располагались двери в комнаты или палаты – неизвестно как их тут называют. Их было немного, не больше десяти. Насколько успел заметить Фомин, комнаты рассчитаны на двух или трех жильцов. Почти везде двери были открыты нараспашку, но у многих входной проем занавешен тюлем или одеялом. Видимо, юношеский максимализм таким образом боролся за свое личное пространство с местными правилами держать доступ в комнату свободным.

Друзья шли мимо этих комнат, и Фомин не мог себя заставить не смотреть, хотя и чувствовал от этого неловкость. Ему было любопытно что же это за место, что тут живут за люди, как они вообще могут находиться так долго в четырех стенах?

Впрочем, жили здесь обычно. Кто-то играл в компьютер, кто-то валялся на кровати перед телевизором, кто-то качал пресс на полу. Каждая комната представляла собой определенный микромир, который пытались создать вокруг себя ее жильцы. В ход шли плакаты любимых поп-идолов, фотографии, памятные календарики и магнитики, самодельные фенечки, макраме и всевозможные мягкие и не очень игрушки. В общем, обычные комнаты обычных подростков. За исключением ряда деталей – стоящих у кроватей капельниц, небольших окошек в дверях, а также мощных щеколд с внешней стороны. Ну и конечно, самих воспитанников.

Некоторые из них предпочитали даже в четырех стенах носить кепки, банданы или темные очки. У одного парня левая рука настолько высохла и изменилась, что походила на заросшую серебристым мехом тяпку. Кто-то прятался в темноте, сверкая оттуда неестественно круглыми глазами. Кто-то в оцепенении стоял у окна, неестественно изогнув конечности в разные стороны, кто-то сидел на полу, сгорбившись и обхватив голову руками, кто-то накрылся одеялом с головой. Другие обитатели специнтерната не обращали на них внимания, привыкшие к собственным и чужим особенностям.

Пара дверей оказались запертыми на те самые щеколды. И глазки в них работали внутрь, а не наружу. Хорошие такие глазки, с эффектом ночного видения.

Возле одной из таких дверей и остановился Чесноков. Он еще не отошел от радостной встречи с некоторыми старыми знакомыми, все еще перекидывался с кем-то шутками, но все же поменялся в лице, заметив запоры.

– У Кама все так плохо? – обратился он к сидящему напротив за ноутбуком парню со слишком широко расставленными миндалевидными глазами и желтыми радужками.

– Всю ночь выл и мебель двигал, – ответил тот, не отрываясь от экрана.

– Стабилизировали?

– Да вроде.

– М-да, – Гоша поднял глаза на ждущих друзей. – Нехорошо.

Он посмотрел в глазок, потом вздохнул, щелкнул щеколдой и отворил дверь в комнату.

Внутри был полумрак. Вся находящаяся в комнате мебель оказалась нагроможденной возле окна, загораживая его почти полностью. На шкаф была навалена поставленная вертикально кровать со съехавшим матрасом, на запахнутых шторах поблескивали густо наклеенные крест-накрест полосы скотча. На полу – полный беспорядок, валялись книги, тарелка, обувь и вещи.