покорный слуга, опасается, как бы ни стало еще хуже. То он охотится, как безумный, то ночи напролет строчит письма, а на рассвете рвет их в клочки. Он мало ест, много пьет, дремлет на заседаниях Совета, перестал посещать ложе своей молодой супруги, что ее, как вы понимаете, немало печалит. Садясь за рабочий стол, он не читает донесений, ни во что не вникает, а просто просиживает часами над ворохом бумаг, уперев подбородок в ладони, с отсутствующим взглядом, весь в мечтах...

— ...обо мне? — подсказала девушка с веселой улыбкой.

— О ком же еще? Дорогая графиня...

Она прервала его нетерпеливым жестом и произнесла уже без всякой улыбки:

— Прошу вас, герр канцлер! То, что вы рассказываете, очень увлекательно, но принц не ребенок. Говорите, он меня любит?

— Да, и страстно! Эта страсть его пожирает...

— А ведь до этого не дошло бы, если бы он соизволил выслушать мольбу, с которой я обратилась к нему в то утро, когда он пригласил меня к себе в кабинет. Согласитесь, это помещение мало подходит для... для некоторых естественных проявлений. Судьба графа Филиппа фон Кенигсмарка, моего ненаглядного брата, вот уже год не дает мне покоя. Чем же он ответил на мою мольбу? Гнусностью, от которой покраснела бы любая его подданная! И с кем он так обошелся? С сестрой своего пропавшего друга, кровь которого ничуть не менее благородна, чем его кровь! Вы хотите, чтобы после этого я поверила в его любовь?— Я сознательно использовал слово «страсть», фрейлейн. Мне неведомо, что за «гнусность» вас так возмутила, но...

— На любом языке это называется попыткой изнасилования, герр канцлер! Вы согласны, что у меня есть повод для возмущения?

— Несомненно, это бесконечно прискорбно, но вспомните о возрасте государя, его физической силе и порождаемых тем и другим неодолимых желаниях! А вспомнив, взгляните на себя в зеркало! То, что вы там увидите, возможно, поможет вам понять, — если вы согласитесь отодвинуть в сторону ложную скромность, — что перед лицом такой красоты может вскипеть кровь, и тут уж не до уважения даже к себе самому...

— ...и к женщине!

— Даже к женщине, вы правы... Причина его проступка в зеркале, слава о той, что отражается в нем, разносится по всей империи! Он решил сам убедиться в правдивости молвы и пригласил вас в Дрезден.

— Я думала, он сделал это, памятуя о долгой дружбе с моим братом! — заметила Аврора с горечью.

— Память сыграла свою роль, но, повторяю, он сгорал от нетерпения взглянуть на вас своими собственными глазами. Не упрекайте его, если он забылся в ослеплении! К тому же... — Бехлинг вытянул из кафтана серого атласного камзола, обшитого сутажом, письмо и преподнес его девушке на ладони. — Настало время позволить ему самому замолвить словечко за себя. Он сумеет найти такие слова, идущие от самого сердца, каких не сыщет самый лучший из послов.

Она приняла трижды запечатанное послание, надпись на котором возбудила ее любопытство.

— Какой странный цвет чернил, герр канцлер!

— Это не чернила, графиня. Это кровь!

***

Растянувшись на постели и глядя в окно, где вечернее солнце опускалось за лес на горизонте, Аврора предавалась фантазиям. Приближение вечера принесло желанную свежесть, но она ее не чувствовала. Письмо лежало на стеганом одеяле из голубого дамаста, касаясь ее руки. Она то и дело брала его и перечитывала, упиваясь каждым словом, повергавшим ее в сладостное волнение:

«Вы отворили мне кровь, и правильно сделали! Только кровь способна смыть оскорбление, которое я посмел вам нанести. Весь я, и моя душа, и это злосчастное тело, вам неприятен, меж тем я не перестаю к вам взывать! Я люблю вас... да, люблю! Я одержим вами и страдаю без вас. Умоляю, сжальтесь, не лишайте меня счастья видеть вас рядом с моей матушкой, любить вас хотя бы издали и, быть может, касаться порой вашей руки... Вы — моя сладостная пытка. Пожалейте несчастного, который мечтает утонуть в чистой влаге ваших огромных глаз, охладить ею пламя страсти, которое вы в нем разожгли...»

Целых две страницы, и все в подобном духе! На них Фридрих Август и клялся в покорности, и испускал стоны любви. А под конец — и это главное! — обещал отправить в Ганновер новое посольство, чтобы вытребовать по крайней мере останки Кенигсмарка...

***

На следующий день Аврора явилась в назначенный протоколом час во дворец, чтобы присутствовать при утреннем выходе Анны Софии.

Если ее появление и привлекло всеобщее внимание, никто из любопытных не показал своей заинтересованности. Ее королевское высочество встретила ее улыбкой и высказала удовлетворение тем, что она поправилась от недомогания, разлучившего их на несколько дней. Придворные дамы с одобрением взирали на темно-фиолетовый муар и белый муслин ее наряда, одновременно элегантного и строгого. Елизавета фон Менкен заключила ее в объятия. Супруга Фридриха Августа по причине вывихнутой лодыжки отсутствовала. Свекровь велела выяснить, как она себя чувствует, и, получив успокоительные известия, пообещала нанести ей днем визит и подбодрить, в чем бедняжка, понятно, очень нуждалась. Молодой курфюрст тоже не показывался. Он снова удалился в свой замок Морицбург, который, похоже, занимал в его жизни важное место.

— Бесспорно, это красивый уголок, — стала объяснять Елизавета, беря Аврору под руку. Медленную прогулку вдовствующей государыни по утопающей в цветах террасе с видом на излучину Эльбы сопровождала шуршащая шелками процессия придворных дам. — Он уже давал там пышные пиры, и я не удивлюсь, если готовится новый... Возможно, он дал вам знать о себе? — шепотом спросила она Аврору, прикрывая веером рот.

Рука девушки невольно легла на вырез платья, как будто ей требовалось подтверждение, что письмо, столько раз прочитанное и уже заученное наизусть, хранится, невидимое, но придающее ей уверенности, под корсажем.

— Он написал мне письмо, — призналась она тоже шепотом.

— Чудесно! Вы ответили?

— Еще нет.

— А следовало бы...

— Я непременно это сделаю!

Она не переставала обдумывать ответ. Как ни странно, при всей ее легкости обращения с пером ей никак не удавалось мысленно составить текст, который бы полностью ее устроил.

Тем же вечером Бехлинг принес ей новое послание: принц объяснял, что удалился, чтобы как следует поразмыслить. Он брал на себя смелость надеяться, что его грех отпущен, в противном случае им овладеет беспросветное отчаяние, и тогда ему останется только умереть, чтобы положить конец мучительным душевным мукам...

Дальше