— Знакомую твоей жены как зовут? — медленно произношу я. Внутри растекается мерзкое чувство беды. Очень сильно надеюсь, что Амир назовет абсолютно другое имя. Что это будет не “Настя”. Честно говоря, никогда и ни на что я так сильно не надеялся. Она не должна участвовать во всей этой грязи, ее жизнь должа быть уютна и спокойна.

— М, — зависает Амир, и секунды, кажется, текут бесконечно, — не помню. Малахова фамилия вроде.

Дьявол.

Я молча прохожу мимо Амира в толпу. Протискиваюсь через народ, пока мир вокруг смазывается и кажется отдаленным. Твою мать, твою мать, твою мать. Это все еще может быть ее однофамилица…

Взгляд выхватывает кадрами, короткими вспышками — дрянь Дарья рыдает и пытается упасть на асфальт, пока полицейские тащат ее в машину. Кто-то пытается меня остановить, но я отпихиваю плечом этого человека. Белое пятно — лицо ублюдка Ярышева, который, поджав губы, вырастает у меня на пути.

— Бергман, в натуре я поболтать с тобой хотел, — произносит этот черт, останавливая меня, — это не я ее так… Я просто взял у нее телефон, чтобы позвонить, и оставил присмотреть эту…. — он грязно ругается сквозь зубы, — Дашу твою, мать ее перемать. Они, видимо, поссорились, и…

Я хватаю его за грудки и резко притягиваю к себе, а потом бью в нос. Он с мерзким хрустом ломается, и кровь заливает все — и жирное лицо этого чудака на букву М, и мои руки, и футболку.

— Да ить тебя… — сипит Ярышев, падая на колени, — тебе конец… Бергман… убью скотину….

Я отталкиваю его в сторону, как мешок с навозом, и иду к машине скорой помощи. Врачи грузят внутрь носилки.

Нет, к сожалению, Амир не ошибся. Это именно Настя. Это ее одежда. Ее лицо бледное, как мел, а под глазами пролегают темные тени. Волосы в крови, и я бросаюсь к ней, отталкивая тех, кто пытается меня остановить.

— Мужчина, куда лезете? — недовольно спрашивает одна из врачей, — вы кто?

— Что с ней?!

— Не орите, — морщится женщина, — вы родственник? — я медленно качаю головой, пожираю Настю взглядом. Ловлю каждое мгновение, и вот, замечаю, как ее грудь едва приподнимается во вздохе, — позвоните родственникам тогда. Выпала из окна, повезло, что на козырек. Отделалась черепно-мозговой, а так могла бы шею сломать вообще.

Она ловит мой взгляд и вздыхает.

— Позвоните ее родственникам. Скажите, что в восемьдесят шестую увозим. Вы что творите? — она смотрит, как я лезу в карман за деньгами, — уберите! Полиция смотрит, — шикает она, — приезжайте в больницу и там уже договаривайтесь.

Она, фыркнув, разворачивается и залезает следом в машину скорой помощи. Двери закрываются, включаются мигалки и Скорая с воем уезжает. Я провожаю ее взглядом. Стою, как идиот, не в силах сдвинуться с места.

— Эли, — меня находит Эрик, и кладет руку на плечо, — ты что торчишь? Ярышева ты хорошо поломал, правда, он теперь еще злее, но менты ему жизни спокойной не дадут. Вряд ли отмажется, мы проследим. Эй, ты чего?

Я молча сбрасываю с плеча руку Эрика и ухожу. Мне сейчас не до Ярышева, меня заботит только один вопрос, точнее, много, но все они связаны с Настей. Черт, у нее ведь дочь. У нее маленький ребенок и мать, как, черт побери, я буду смотреть им в глаза, рассказывая, что Настя попала в больницу из-за меня?

Что-то исправлять или каяться уже совсем поздно. Единственное, что я могу сейчас — это сделать все, чтобы она поправилась и больше никогда не сталкивалась со всей этой дрянью, что я принес в ее жизнь. Даже если она будет меня ненавидеть и не захочет больше никогда видеть.

Я сажусь в машину и кладу руки на руль. Сжимаю его и выдыхаю, пытаясь хотя бы ненадолго успокоиться. Закрываю на секунду глаза.

Когда снова их открываю, и завожу машину, то вижу, как пальцы на руках мелко подрагивают.

Тошнота накатывает волнами: мне кажется, будто бы я плыву на маленькой лодке посреди моря, и меня укачивает так, что хочется лезть на стену и плакать. Еще и эта дурацкая боль в голове.

У меня вырывается стон, и я пытаюсь перевернуться на бок. Боль огромным, свинцовым раскаленным шаром перекатывается по черепной коробке, и я сжимаю зубы. Нет, лежу я не в лодке, а, кажется, в постели. По крайней мере кожа чувствует противную накрахмаленную ткань простыни.

Я пытаюсь открыть глаза, но снова впадаю в забытье. Это происходит много раз подряд — стоит только мне очнуться и попытаться поднять веки, как от усталости я тут же вырубаюсь.

Иногда мне кажется, что рядом раздаются голоса. Будто бы Соня пытается разбудить меня. Мамин голос. Снится дурацкий сон, будто она прогоняет Элиаса, ругаясь на него. Самого Элиаса я тоже однажды чувствую: сначала тонкими нотками в нос прокрадывается запах одеколона, а потом я ощущаю прикосновение. Друг гладит меня по лицу и молчит. Может быть, конечно, это был и не Элиас: но почему-то моя уверенность в том, что это именно он, была непоколебима.

А потом ярким солнцем в голове вспыхивает боль, и я просыпаюсь окончательно. Лежу, уставившись на стены больничной палаты, слушая, как мерно что-то гудит рядом. Мыслей нет. Я просто в одну секунду осознаю все, что со мной произошло, и сейчас от шока не могу вымолвить ни слова. А потом начинаю плакать. Пытаюсь подняться, но замечаю капельницу, присоединенную к руке, а потом в палату забегает медсестра.

— Лежите, лежите! — произносит она, подбегая ко мне, — очнулись? Как себя чувствуете? — она поправляет на мне простынь, поднимает веки, разглядывая мои зрачки, меряет давление, пока я захлебываюсь слезами, пытаясь хоть как-то взять себя в руки, — ну не переживайте вы так, вы уже на поправку идете…

— Сколько … сколько я уже тут?

— Два дня лежите, не переживайте. Еще долго тут, правда, пробудете. Помните, что с вами случилось?

— Из окна выпала, — глухо говорю я, а медсестра качает головой.

— Да, на козырек прямо. Черепно-мозговая у вас, средней тяжести.

— Мои родные были тут?

— Да. Заходили, — произносит медсестра, и, прежде чем я успеваю хоть что-то еще спросить, смотрит на время, — сейчас позову вашего врача. Полежите немного.

И уходит, оставив меня метаться в тысяче вопросов.

Господи, два дня. Как там Соня и мама? Бедная моя малышка провела эти два дня без меня, сколько переживаний ей это стоило? Я пытаюсь найти телефон, вспоминаю, что Ярышев его отобрал у меня и снова тихо, почти беззвучно плачу, глядя в потолок.

Мама приходит вечером. Я просыпаюсь в тот момент, когда открывается дверь и она заходит с Соней. Я только сейчас понимаю, что у меня что-то со зрением — их фигуры расплываются, будто в тумане. Дочь издает радостный крик и бежит ко мне, а я снова не могу сдержать слезы. Не знаю, последствия ли это травмы или стресса. Голова не болит, потому что мне дают обезболивающие, но общее состояние ужасное.