бы не бесстыдные кощунства, которые ксендзам пришлось выслушивать, если бы не оскорбления еретиками святынь, чему им пришлось быть невольными и бессильными свидетелями. Солдаты окружили их кольцом, и, как дети потешаются иной раз над беззащитным насекомым, так и шведское воинство стало издеваться над терпеливыми священнослужителями. Одни дергали их и били, другие нахлобучивали на глаза шлемы и совали им в руки бердыши, как воинам, их толкали, на них плевали, одним словом, не было таких издевательств и оскорблений, таких унижений и стыда, таких дел и слов, которых бы не перепробовали на ксендзах. Однако их святое долготерпение победило все мучительства. Ксендз Блэшинский захотел молиться: у него вырвали и растоптали четки. Ксендз Малаховский накрыл голову каптуром: его сейчас сорвали. Не дали ни присесть, ни отдохнуть, ни поесть; в конце концов, уверенности ради, чтобы монахи не ушли, было велено связать их и бросить на сырую землю среди лагеря.

О! Нет ничего ужаснее озверевшего солдата! Он даже хуже зверя; потому что зверь убивает, но не мучает; а солдат с диким наслаждением бывает палачом. А в данном случае чувство ненависти обострялось еще различием вероисповеданий, а месть за убитых товарищей подстрекала к зверству. К счастью для мучеников, их не разлучили, а оставили вместе, так что они могли если не словом, то взглядом ободрять друг друга и поддерживать взаимно в долготерпении, хотя дух их еще не ослаб.

Преданные на мучение подлейшим негодяям, наемникам Карла-Густава, ксендзы в течение первого же часа после задержания перенесли больше мук, нежели им снилось в мечтах о мученическом венце; недоставало только смерти, и та была бы легчайшим из всех испытаний.

Миллер и прочее начальство, уверенные, что крепость не осмелится стрелять, подошли под самые стены, стараясь использовать минуты страха и тревоги.

V

Как опасения за жизнь послов принудили молчать орудия на стенах крепости, и как Костуха костылем расправлялась со шведами

Как только весть о задержании монахов дошла до Кордецкого, он легко представил себе, что ждет обоих в шведском лагере. Бедняга встал на колени и заплакал, так что мечнику пришлось ободрять его, доказывая, что Миллер, будучи человеком жестоким и самовластным, не дойдет до преступления, слух о котором громовым ударом разошелся бы по Польше и повредил бы делу Карла-Густава.

В монастыре, среди монахов, заточение Блэшинского и Малаховского ввергло братию в горесть и отчаяние. Все оплакивали их судьбу, хотя о ней не знали, но догадывались. Угроза, что братья будут задержаны, мысль, что их могут увести в неволю и обречь на жизнь изгнанников, удручала всех. Старшие возрастом, понимавшие неизбежность случившегося, умеряли взрыв всеобщего отчаяния разумными речами.

Сверх овладевшего всеми удручения была также другая причина тревожиться в связи с задержанием монахов. Шведы, объявив, что с первым выстрелом из крепости они повесят заложников, стали злоупотреблять своей военной хитростью. Все делалось по инициативе Вейхарда.

Воспользовавшись минутным переполохом, наложившим печать молчания на ясногорские орудия, когда даже гарнизон, как вкопанный, остановился на стенах, боясь за участь обоих ксендзов, шведы тесным кольцом окружили гору и стали порываться на ее вершину: так напирают враги на льва, у которого вырваны зубы и когти. В окопах заметно было усиленное движение солдат; шведы с удвоенной энергией насыпали новые на расстоянии выстрела от стены. Олькушане и крестьяне, согнанные на землекопные работы, торопливо расширяли и вели подкопы. Весь лагерь, по-видимому, старался использовать минуты беззащитности монастыря; устанавливали пушки, насыпали валы вокруг палаток, а пехота вместе с конницей подходили почти под самые куртины,[14] охватывая крепость со всех сторон.

Дерзость шведов больше всех других возмущала пана Чарнецкого. Замойский смотрел на происходившее с большим достоинством и что-то соображал, а пан Петр вне себя ворвался в келью настоятеля, пылая гневом, и, воздев руки к небу, закричал:

— Отче! Благодетель! Милостивец! Если не велишь стрелять в них, мы с ума сойдем, мы сами и наши люди! Чего только не деется под самым нашим носом! Шведы безнаказанно лезут под самые стены, бегают, кричат, бранятся, издеваются… и вдруг нельзя стрелять! Если так будет дальше, я… я попрошу меня уволить.

— Но милейший мой пан Петр, — возразил Кордецкий, — надо же подумать о том, чего мы достигнем: нельзя лишить орден двух достойных ревностных монахов, не взвесив предварительно всего…

— А я теряю голову, — кричал пан Петр, — и прошу отца-настоятеля лишь об одном: взойти со мною на стену. Посмотрите, послушайте и убедитесь, что можно иметь более нежели ангельское терпение, чтобы не угостить этих собак пулею и порохом. Святой и тот бы не стерпел…

Приор в угоду пану Чарнецкому, страшно возбужденному, пошел с ним на банкет; действительно, картина, развернувшаяся перед ним в последних лучах темнеющего дня, была печальная и оскорбительная. Крепость молчала, как убитая; люди стояли у орудий; шляхта и монахи частью вздыхали, частью нервничали. Швед поднимался в гору, оцеплял ее; слышны были барабанный бой, трубный звук и слова команды.

Землекопы бегали с лопатами, фашинами, корзинами с землею на спине, с кольями и кирками; перевозились пушки на новые позиции; командиры скакали верхом из конца в конец, а солдаты посмелее подбегали под самые стены и кричали:

— Эй, вы, сдавайтесь, монастырцы! А не то изобьем и повесим ваших монахов. Вот уж и виселицы ставят!

Другие же орали: "Не спасет вас Матка Боска Ченстоховска".[15] Иные снова со смехом стреляли, как по воробьям, в показывавшиеся поверх стен головы защитников.

— А что! А что, ксендз-приор? — воскликнул Чарнецкий. — Эти собаки повзбесились, а я, видит Бог, не выдержу, прикажите запереть меня…

— Пане Петр, — отвечал Кордецкий, — пусть себе бесятся, а мы перенесем; воины Царицы Небесной должны уметь владеть собой.

— Да ведь и я, ксендз-приор, люблю нашу Заступницу, и без похвальбы запрети мне Она строго-настрого, то я бы не стал стрелять; а так как теперь, стоять да глядеть, беситься и молчать, можно и с ума сойти.

— Тогда идите, пан Петр, в свою келейку да и в самом деле замкнитесь в ней на ключ, так как сегодня, не обдумав да не помолившись Богу, мы ничего не предпримем против шведов. Трудно стрелять, если выстрел может угодить в грудь брату.

— Ну, если так, то я пойду, — согласился пан Петр.

Он нахлобучил шапку на уши и пошел, подергивая плечами. По пути он так вздыхал, что вздохи его были слышны по всей линии. Шагая, он оглядывался то на пушки, то на людей, то на настоятеля, ожидая, что его позовут назад.

Когда шведы гарцевали и