Ты, пацан, по объявлению? Молоток! Ах, тебе еще и товар как на витрине подавай?.. Шо говоришь? Не слышу. Ну ты ваще!!! Юморист!

Подобно мороженому, тосканские сиреневые холмы и грибообразные пинии оказались тоже в точности такими, как на картинах старых мастеров. Кто бы подумал? — старики крепкими реалистами оказались. Пришлось смириться и принять. Вот она, прямолинейная наглядность Запада, в отличие от туманной и двусмысленной мистики Востока («да, скифы мы», гордиться нечем). Употребляя лихую новолексику, мы были «отмороженные», удивляя Запад «загадочной русской ментальностью», то есть остолбенением перед грубым соответствием формы и содержания, идеи и воплощения, спроса и предложения. И даже затаенной враждой к этому подозрительному феномену, таящему смутную угрозу привычной мозговой деятельности.

Дополнительный подарок Италии — Юра Штерн с его итальянкой-женой Катей. Катя носила простецкое славянское лицо и имя. Соответственно, и по профессии была слависткой. Неизвестно: что было причиной, а что следствием? Юра с Катей проводили для нашей эмигрантской орды недорогие экскурсии — и на север Италии, и на юг. В гордо дряхлеющие дворцы Флоренции, в кривые зеркала Венеции, в никакую Пизу с дурацкой башней (ну уже, или стой, или падай!), в сухую, как золотистый бисквит, Сиену.

Юра, яростно влюбленный в Италию, в ее искусство, как способны влюбляться молодые, худые и долговязые, был ангельски терпим и снисходителен к задаваемым в Палаццо Дожей вопросам: «А можно получать вместе и зарплату, и велфер?» — некоторые иммигранты уже кое-что про Америку знали и хотели узнать больше. Удержался от членовредительства перед Палаццо Веккио: «Ой, погодите минуту! Стойте здесь, не уходите! Сейчас я мою Ляльку еще раз с этим голым Давидом щелкну! Додик, улыбнись даме! Эй, Лялька, на что там у него засмотрелась? Оно же каменное, куда тебе! Шутка!»…

В середине шестидесятых, когда слово «эмиграция» имело единственное прилагательное «белая», мой приятель, искусствовед, сделал мне в день рождения царский подарок: пудовый альбом «Галерея Уффици» — такой альбом поди попробуй достань! Гости чуток позавидовали и много смеялись над явно издевательской дарственной надписью: «С пожеланием посетить этот музей». В ходе отъезда из страны наше имущество по инерции оставалось «невыездным», обреченно приняв на себя сброшенный нами крепостной статус. Альбомы, как и все любимые книги, как и все родные вещи, как улицу Малую Ямскую, подвальную хлебную лавочку с двумя входами, отчего прохожие вечно путали ее с общественным туалетом, цветущую под балконом вишню, Волгу, березовую рощу, мы раздарили, оставили, бросили. Млея и обмирая в залах Уффици, я вспомнила надпись на том альбоме и поверила в нечаянные пророчества. Посетила все же! Спасибо, нагадал! В Бостоне, опять-таки на день рождения, мне был подарен точно такой же альбом. И не распалась связь времен.

Быстро закончились римские каникулы. О, как не хотелось уезжать! В аэропорту Леонардо да Винчи я неожиданно ощутила горечь расставания с родиной. Как цеплялась за этот бархатно-зеленый сапожок Европы! Как припадала с плачем!.. Глупо, конечно. Какая там родина? Нет родины, запомни, дурочка, нет! Что ты, как детдомовская сирота, каждой незлой тете: «Мама! Мама!»

Пристегните ремни! Наш самолет совершает посадку в городе Бостоне, крупном морском порте, городе славных революционных традиций и первого в стране университета! Разнообразие архитектурных стилей, обилие садов, парков, музеев, живописные мосты через реку привлекают сюда множество туристов… Гости города найдут здесь…

Американский Ленинград, похоже! Нас, оглушенных перелетом, везли через змеистые тоннели, сквозь электрические пунктиры ночных мостов, вдоль большой реки, угадываемой в темноте по дыханию. Ночуем у приятеля — то есть не спим, а всю ночь неперебой рассказываем, пьем, зеваем, рассказываем, едим, удивляемся, спрашиваем, не понимаем, не понимаем.

Наутро — фиолетовое кружево теней на солнечном асфальте, вылизанные одноэтажные дома, газоны. Склонились от тяжести влажные головы пионов, бесчинствует сирень. Пахнет травой и дымом. На улице пусто, лишь старик в смешной шапочке семенит в ногу с таксой. Дорогу неторопливо переходят две жирные белки… Да-а-а, попались мы! Это же пригородная слобода! Окраина! Сказали вроде «Бруклайн» какой-то. А ведь нам не туда, нет! Нам в город Бостон!

— А когда мы прибудем в Бостон?

— Ну-у-у, в общем это считается как бы Бостон.

— Как бы? Понятно. А где сам Бостон?

— Два квартала пройти и через дорогу.

— Нет, я имею в виду центр города!

— Центр какого города?

— Господи, да Бостона же! Бостона!

— Даунтаун?

— Ну неважно, пусть… этот… даун, как его! Где большие дома, магазины… разные люди ходят…

— Там только офисы, никто не живет! Магазины тоже.

— Почему не живет?

— В других местах живут.

— Но почему здесь на улицах пусто — совсем людей нет!

— А зачем они тебе?..

Ее звали, как испанку благородную — красиво и длинно. Шевроле Малибу Классик. Широкозадая, старая, синяя, с выпученными фарами и ободранным боком. С первой машиной, как с первой любовью, везет редко. А если кажется, что повезло, — значит, чего-то вовремя недоглядели, потом горько покаетесь. Только поздно будет уже. Первая машина, как первая любовь — восторги и слезы. Слез больше.

Бизнесмены удачи, брюнет с приятным украинским акцентом и пуэрториканец, уже давно потеряли надежду сбыть эту синюю красотку хотя бы за пару сотен. Но доброе Провидение послало им меня, отлично созревшую для покупки. Явилась, если не на блюдечке с голубой каемочкой, то, во всяком случае, с зелененьким «кэшем» в сумочке, что, и дураку известно, в сто раз лучше. Меня сопровождал в качестве эксперта друг Боря, имевший в активе восемь месяцев водительского стажа, три небольшие аварии (предмет его особой гордости), академические залысины и две ученые степени по философии, не дававшие ему жить нормальной жизнью. Наш вид был красноречив — оба дилера мгновенно прекратили выдирать трубку из нутра какой-то ржавой развалины и сделали стойку, как на крупную дичь. Мои первые слова прозвучали для них небесной музыкой, флейтой, виолой и арфой.

— Здравствуйте. Я недавно приехала, не умею водить и ничего не понимаю в машинах, поэтому я бы хотела…

— Мадам! — восхищенно выдохнул одессит и пошел мыть руки, как хирург перед операцией.

Его коллега с лицом оперного демона, в богатых оранжевых трусах с лилиями уставился жгучим испанским глазом на сумочку. Но мой компатриот, вернувшийся с чистыми руками и горячим сердцем, произнес одно краткое слово по-испански — и лилии на трусах плавно заколыхались, удаляясь в темь гаража.

— В общем, я бы хотела…

— Мадам, к чему слова? Только для вас! Я вам от чистого сердца предложу машину, которую мечтал купить сам. Клянусь родственниками… Но вы меня опередили на полчаса. Что ж… Ваша удача. Вам просто невероятно повезло…