жизни; он представляет собой лишь попытку выразить словами то совершенное бытие, которое известно только Богу и лежит за пределами истории и жизни человека в эмпирическом мире. Лишь однажды Булгаков заговаривает о царстве Христа на земле, которое наступит в краткий миг, непосредственно предшествующий концу света. Окончательное, апокалиптическое преображение мира совершенно не зависит от нас; единственное, на что мы способны в этой жизни, – это стремление к наибольшему совершенству в выполнении наших повседневных творческих задач.

Теперь становится понятным значение того, что вместо второго тома «Философии хозяйства» Булгаков написал «Свет невечерний». Как неоднократно подчеркивает Булгаков, в хозяйственном процессе нет ничего эсхатологического. «…Окончательная цель хозяйства – за пределами его, есть только путь мира к Софии осуществленной, переход от неистинного состояния мира к истинному, трудовое восстановление мира». Соответственно, истина, лежащая «за пределами» знания, может быть постигнута только через откровение, то есть посредством религии, философии или искусства[373]. Истина принадлежит тому, что не может быть выражено словами, и единственный путь к ней идет через религиозные подвиги. Поскольку эмпирический мир, хоть и является падшим, но все же по сути своей остается причастным Софии, Премудрость Божия может осенить нас в откровениях. Хозяйственный процесс и процесс познания протекают в пределах эмпирического мира, но их окончательное завершение лежит за пределами этого мира. Другими словами, Булгаков опровергает позитивистское представление о том, что накопление знаний в конце концов приводит к Истине. Истина, настаивает Булгаков, может быть явлена только в откровении; независимо от того, сколько мы знаем, постоянно увеличивающиеся знания никогда не приведут нас к Истине. Точно так же известный нам хозяйственный процесс не может открыть нам суть по-настоящему софийного хозяйства. Мы можем усердно трудиться, чтобы достигнуть союза человека и природы, однако конечная цель лежит за пределами хозяйственного процесса.

Страшный суд и конец света недоступны нашему знанию или пониманию. Тем не менее в этом совсем не идеальном мире люди продолжают искать принципы, которые заменят им идеальное единство всего человечества; они стремятся к общественному идеалу, пытаясь отыскать «нормальную» структуру общества. Весь мир постоянно стремится вернуться в идеальное состояние, которое он познал до грехопадения; и в несовершенном настоящем «социальные идеалы формулируют для исторической действительности то, что есть в метафизической»[374]. Так Булгаков постулирует существование идеального состояния полного единства, но при этом признает, что падшее человечество не может вернуться в это состояние. Люди пытаются компенсировать его утрату, создавая социальные утопии и пытаясь претворить их в жизнь.

Подобное отрицание утопического мышления – специфическая черта Булгакова: он был единственным среди своих современников-интеллигентов, кто с такой готовностью признавал авторитет православной церкви. Однако это ни в коей мере не уменьшает энергию, с которой он сформулировал главную идею Серебряного века: творчество – радостный процесс, будь то художественное созидание или жизненный труд.

Булгаков и Серебряный век

Как же Булгаков в конце концов преодолел проблемы позитивизма, обозначенные им в 1900 году, и что в предложенном им решении позволяет определить его философию как «модернистскую»?

Во-первых, и что особенно важно, если говорить о модернизме, мысль Булгакова имплицитно включает в себя философию истории, опровергающую линейную концепцию исторического процесса, выдвинутую позитивизмом. Жесткий линейный характер теории прогресса и ранее смущал русских мыслителей, жителей «отсталой» страны. Наиболее яркими примерами сопротивления этой теории является учение Михайловского о противостоянии человека природе, а позднее героическая попытка Федорова нейтрализовать поступательное движение посредством воскрешения предков. Замена телеологии позитивизма, отмеченной Булгаковым, эсхатологией наконец-то представила реальную альтернативу теории прогресса, причем такую, которая отвечала позитивизму изнутри. Христианская модель райского сада, из которого человек был изгнан и в который он вновь войдет в момент всеобщего воскресения в конце света, приходит на смену идеалу достижения Золотого Века на земле в конце истории.

Позитивизм, по крайней мере в его чистом виде, определял цель истории как финал длительного процесса линейного прогресса, в ходе которого человечество постепенно приближалось к совершенному миру и в конце концов достигало его. Эта базовая модель могла включать или не включать в себя гегельянский элемент революционного переворота в решающие моменты исторического развития. Философия истории Булгакова принципиально иная. Она полагает идеальный мир в Софии, который существует симульташю с человеческой историей, но в другом времени и пространстве. Это гипотетическое идеальное бытие открывается нам в краткие мгновения откровений, особенно через основной проводник откровений, Христа. Однако, несмотря на то что в обыденной жизни мы должны постоянно трудиться, чтобы создать подобие образца, заданного Софией, у нас нет никакой гарантии, что наш труд хотя бы на йоту приблизит нас к идеальному бытию. Как сказано в Писании, наступит конец света; но наступление жизни будущего века остается принципиально не зависящим от земных целей человечества. Эта христианская, эсхатологическая философия истории является модернистской в ее релятивизации времени и пространства; впоследствии она была подхвачена Бердяевым, который способствовал ее популяризации.

Во-вторых, из мысли Булгакова вытекает четкая позиция по отношению к проблеме свободы и необходимости, также имевшая важнейшее значение для тех, кто отошел от позитивизма. Исследователи предреволюционного периода особо акцентируют увлеченность интеллигенции Серебряного века свободой личности как политической проблемой, возможно, из-за повышенного внимания к «Вехам». Но как показывает пример Булгакова, идея человеческой свободы первоначально формулировалась не в политическом, а в философском плане, как следствие усвоения Серебряным веком романтизма, хотя позднее эта идея получила применение и в политике. Для Булгакова явная антиномия свободы и необходимости исчезает вместе с противопоставлением субъекта и объекта: свобода и необходимость дополняют друг друга, когда субъект хозяйственного процесса встречается с реальным объектом, который накладывает ограничения на его свободу и который он стремится очеловечить, внедриться в него и сделать своим.

В прямом противоречии с обычной трактовкой, Булгаков фактически выступает против тенденции к индивидуализации, якобы заложенной в идее свободы. Предполагается, свобода явно способствует индивидуации, поскольку утверждает конкретное, особое «я». Однако многочисленные «я» объединяются в их общем отношении к объекту, и во взаимодействии с ним субъект теряет себя и свое ощущение четко выраженного «я», становясь единым целым с Софией. Необходимость сильно ограничивает свободу, но личность преодолевает необходимость своими действиями. «Я» представляет собой актуальное, действенное, а не пассивное, созерцательное начало. Поэтому оно не воспринимает «не-я» как пустое пространство с открытыми окнами, но по мере усвоения преломляет его и придает ему форму. «He-я» становится поприщем самореализации «я», и мы познаем себя лишь в нашем жизненном опыте. Таким образом, жизнь представляет собой живой синтез свободы и необходимости, позволяющий нам принимать решения, от которых зависит наше существование; ибо яйность