Позднее в том же году Антоний и Клеопатра председательствовали на другой церемонии, устроив празднество в пышном стиле любимых ими Птолемеев. Так называемые александрийские дарения подтверждали власть царицы и Цезариона как ее соправителя, и трем парам детей передавалось несколько римских провинций на Востоке – Александру Гелиосу достались Парфия и Мидия, ни одна из которых не находилась под контролем Антония или Рима. Клеопатра получила титул «царицы царей, чьи сыновья тоже цари», и не вызывает сомнений, что она намеревалась закрепить свои власть и господство за собственными детьми, старший из которых был уже подростком, который вскоре уже мог стать ее потенциальным соперником. Заметных изменений в делах управления на Востоке не произошло, и трудно понять, что намеревался делать Антоний, поскольку истина оказалась быстро погребена под нагромождениями враждебной пропаганды. Ближайшие соратники Антония скрыли его сообщение об этих событиях, ибо оно слишком вредило его репутации.

Критика в адрес Антония нарастала с каждым днем – если не со стороны самого Цезаря, то со стороны близких к нему людей. Антоний был в плену роковой восточной царицы и ее испорченных придворных.[313] Стихотворение, написанное Горацием несколько лет спустя, отражает основные черты этой критики:

О римский воин, – дети, не поверите! — Порабощен царицею, Оружье, колья носит: служит женщине И евнухам морщинистым; В военном стане солнце зрит постыдную Палатку в виде полога![314]

Антония изображали как человека, находившегося в состоянии опьянения, возможно наркотического, под воздействием волшебных снадобий, данных ему Клеопатрой. Он перестал себя вести как римлянин и забыл, что является слугой республики. Постоянно подчеркивался контраст с Цезарем, который одерживал победы и действовал во благо государства, прославлялся сенатом и народом Рима и жил со своей римской женой. Антоний утверждал, что ведет свой род от Геркулеса, и потому в искусстве и литературе стала обыгрываться история о том, как этот полубог оказался одурачен Омфалой, которая одела его в женское платье и заставила прясть шерсть, тогда как сама взяла его дубину и облачилась в его львиную шкуру.[315]

«Обмен любезностями» не был односторонним. В открытом послании Антоний писал, нападая на Цезаря за его двойные стандарты, когда тот критиковал связь соперника с Клеопатрой: «С чего ты озлобился? Оттого, что я живу с царицей? Но она моя жена, и не со вчерашнего дня, а уже девять лет. А ты как будто живешь с одной Друзиллой? Будь мне неладно, если ты, пока читаешь это письмо, не переспал со своей Тертуллой, или Терентиллой, или Руфиллой, или Сальвией Титизенией, или со всеми сразу, – да и не все ли равно, в конце концов, где и с кем ты путаешься?» (Suetonius, Augustus 69.2).

Распутство Цезаря было хорошо известно, но одно дело иметь многочисленные романы с римлянками и совсем другое – демонстрировать свою связь с чужеземной любовницей. Клеопатра была гречанкой, а римляне испытывали сложные чувства к эллинам – восхищение смешивалось с сознанием собственной культурной неполноценности и презрением к покоренному народу. Хуже было то, что она являлась правительницей Египта, а в Античности существовало немало стереотипов в отношении египетских варваров и их богов с головами животных. Цезарь и его сторонники имели предостаточно материала для пропаганды. Антоний же вел себя так, что это мало помогало его делу. В своем только что изданном сочинении «О моем пьянстве» он защищал себя от обвинений в этом пороке – возможно, указывая, что никогда не утрачивал способности действовать или не оказывался под влиянием алкоголя, когда выполнял свои обязанности, – подробностей мы не знаем, поскольку этот труд не дошел до нас. Но то, что ему приходилось оправдывать свое поведение, уже показывало, что вред все-таки был нанесен.[316]

Антоний больше нападал, чем защищался, и то, что обе стороны изливали друг на друга потоки грязи, не слишком заботясь об истине, было вполне в традициях римской политической инвективы. Цезарю вновь припомнили его малодушное поведение при Филиппах, а заодно и поражения, понесенные им от Секста Помпея, и его очевидную трусость. Цезарь был подлым выродком, отдавшимся диктатору, чтобы снискать его расположение. После этого он намеревался выдать маленькую Юлию за царя крохотного иллирийского племени и даже рассматривал эту возможность – проект, несомненно, более убийственный, нежели любые заигрывания с Клеопатрой, и это не имело бы значения, если бы не было правдой. Естественно, аристократ Антоний вновь стал выказывать презрение к скромному происхождению подлинной, а не приемной семьи своего соперника. Только теперь на этой поздней стадии определенное значение начал приобретать Цезарион. Это случилось не потому, что он имел какие-то права, но просто потому, что как родной сын диктатора являлся живым свидетельством простого факта: самозваный император Цезарь, сын бога, ни в какой мере не кровный родственник Юлия Цезаря. Его приемный сын поручил Оппию, одному из старых соратников диктатора, написать памфлет, где доказывалось, что Цезарион вообще не был ребенком диктатора. Антоний реагировал на это утверждением, что он слышал, как Юлий Цезарь признал мальчика.[317]

Легко обвинить Цезаря в том, что именно он целиком и полностью ответствен за разжигание конфликта. В конце концов он победил, и следовательно, выступал в роли движущей силы событий, однако в действительности оба триумвира ревниво относились к своей власти и не стремились предотвратить решающее столкновение. Летом 33 г. до н. э. Антоний сосредоточил легионы на Евфрате. Всякую мысль о нападении на Парфию он быстро оставил, если вообще рассматривал всерьез, а вместо этого приказал начать быстрый марш в сторону побережья Малой Азии, более чем за 1000 миль. Единственным возможным его врагом на Западе был Цезарь.

Двое видных сторонников Антония, Гней Домиций Агенобарб (бывший флотоводец Брута и Кассия) и Гай Сосий вступили в должность консулов 1 января 32 г. до н. э. Пятилетний срок полномочий триумвиров закончился, вероятно, в конце предшествующего года, но Цезарь и Антоний продолжали командовать армиями и управлять провинциями несмотря на то, что у них уже отсутствовали формальные полномочия. Домиций Агенобарб восхвалял Антония и косвенно критиковал Цезаря. Сосий выступил с резкими нападками на Цезаря и представил на рассмотрение сената предложение, осуждавшее Цезаря, которое было заблокировано трибунским вето еще до постановки на голосование. Благоразумно отсутствовавший на этом заседании, на следующее Цезарь явился в сопровождении воинов и друзей, которые несли «спрятанные» кинжалы так, чтобы их было видно. Независимо от того, имелся ли у него легальный imperium, он спокойно восседал в кресле между обоими консулами, демонстрируя, что обладает властью de facto. Агенобарб и Сосий поняли намек и покинули Рим, беспрепятственно отправившись в Грецию, чтобы встретиться там с Антонием. Некоторые другие последовали за ними.[318]

Однако движение не было односторонним. Консуляр Луций Мунаций Планк прибыл в Рим в сопровождении своего племянника Марка Тиция, консула-десигната следующего года и человека, который непосредственно отдал приказ о казни Секста Помпея. Планк имел незавидную репутацию перебежчика, но его решение воспринималось как свидетельство того, в какую сторону дует ветер. До недавнего времени он был одним из главных участников пиршеств Антония и Клеопатры. Именно он выступал судьей, когда царица держала знаменитое пари со своим любовником о том, что устроит им самый дорогой пир, и объявил ее победительницей, когда она растворила в вине сказочно дорогую жемчужную сережку и выпила ее. На другом празднестве он играл роль морского бога Главка в некоем сюжете, связанном с олимпийцами, и консуляр надел бутафорский рыбий хвост, раскрасил себе кожу и танцевал в голом виде. Теперь он оставил Антония. Как язвительно заметил один из сенаторов, «много же, клянусь Геркулесом, натворил Антоний до того, как ты его покинул!».[319]