– Но как… – юноша поднял голову – белки глаз жадно сверкнули в лунном свете, сочившемся сквозь звездчатое отверстие в крыше.

– Сейчас узнаешь. Закрой глаза и слушай мой голос. Ты будешь слышать только мой голос. Только мой голос. Вокруг тебя сгущается легкий сиреневый дым. Он медленно заполняет твое тело. Все твое тело. Дым клубится в тебе, и ты уже не можешь отличить, что находится внутри, а что вне тебя. Сильный порыв ветра, пришедший из ниоткуда выдувает дым, и ты наполняешься этим ветром словно чаша водой. Все в тебе: и гибельная мощь самума, и освежающее вечернее дуновение, и свежий ветер, наполняющий паруса. Ты – ветер и все его свойства – это твои свойства. Все его желания – твои желания. Он – это ты. Почувствуй это. Ветер – это ты!…

Ветер – это я… Это я проношусь над пальмами и швыряю песок в Великую реку. Это я надуваю штопаный парус и, повинуясь Слову, крушу настигающие лодку корабли. Это я лечу вдоль скалы рядом с нелепо изогнувшимся человеческим телом, чтобы вновь исполнить неизреченное Слово. Это я…

Наверное, это был гипноз. И я, как безмозглый карась, попался на его удочку вместе с погрузившимся в транс учеником. Я даже прозевал тот момент, когда мой полет завершился в полном соответствии с законом всемирного тяготения. Сильный удар, встряхнувший тело, вернул меня на грешную землю. В прямом смысле. Я лежал на спине, широко раскрытыми глазами охватывая неспешно темнеющее небо, а невесть откуда взявшийся туман тягуче медленно обволакивал сознание. Не так давно Андрей утверждал, что ничего не потеряно, даже когда ты мертв. Сейчас я это проверю.

Господи, что за вонь! Неужели я попал в ад и осторожно вдыхаю удушающий запах серы? Почему осторожно? Потому, что по-другому не получается – грудь моментально сдавливает широким раскаленным обручем. Значит, точно в аду. Хотя пока мне не так уж и плохо. Особенно если дышать редко и неглубоко. Вот только эта зубодробительная тряска, от которой по телу прокатываются волны одуряющей боли… Странно. Про адскую тряску я ничего не слышал. Тут, кажется, котлы смоляные должны быть, с кочегарами-чертями, сбивающими ноги в тщетной попытке обслужить сразу всех грешников. Но ничего. Тряска тоже вполне сойдет за адскую пытку. Я от нее даже глаза открыть не могу, чтобы внимательно рассмотреть окружающее безобразие. Наконец, мне удается немного приоткрыть слипшиеся веки и даже удивленно ими похлопать. Ада нет. То есть, конечно, он есть, но совсем маленький, для личного, так сказать, пользования. Моего. И размещается этот ад на спине одного отдельно взятого «корабля пустыни», на котором меня везут, перекинув через седло, точно куль с мукой. Краем глаза я исхитряюсь заметить темнокожего хозяина верблюда, тянущего за собой флегматичное животное на толстой веревке. И снова отчаливаю в спасительное небытие, позволяющее не думать, не чувствовать, не вспоминать.

В следующий раз я всплываю из небытия в маленькой комнате, с белеными стенами, кое-где завешенными ткаными ковриками. Интерьер что-то вроде наших советских пятидесятых. Одинокий шкаф. Стол с большим закопченным чайником. Арабская вязь в прихотливой рамке над столом, написанная прямо на стене черным по грязно-белому. А вместо кровати вдоль стен несколько довольно высоких лежанок, застеленных все теми же полосатыми коврами. Вот на такой лежанке я и лежу, а надо мной склонилась старуха чернее закопченного чайника, с ног до головы увешенная всевозможными амулетами. Начиная от акульего зуба на тонком кожаном шнурке и заканчивая маленькими кожаными сумочками, с круглыми бусинами, противно напоминающими человеческие глаза. О браслетах, кольцах и прочих женских побрякушках я уж не говорю. Она, со знанием дела, подносит к моим губам керамическую чашку с каким-то совершенно жутким снадобьем, которое добьет меня куда вернее, чем сорокаметровая высота. Но жажда берет свое, и я глотаю горькую вонючую гадость с не меньшим энтузиазмом, чем холодное пиво. И снова погружаюсь в расплывчатое ничто.

Солнечные лучи, проникающие сквозь расположенные под самым потолком маленькие окошки, бесцеремонно вытащили меня из сна. Именно из сна – не из беспамятства. Мне даже что-то снилось. Что-то очень хорошее… Ольга. Мне определенно снилась Ольга. Ее мягкие руки, осторожно касающиеся моей груди, ласкающие, отгоняющие боль… Стоп. Это совсем не ее руки! Скосив глаза, я обнаруживаю возле своего ложа молодую нубийку, медленно втирающую остро пахнущую мазь в мое покалеченное тело. Заметив, что я очнулся, она улыбнулась мне широкой улыбкой, которая казалась еще белее из-за контраста с темной кожей, и что-то сказала. Поздоровалась, наверное. Темно красное одеяние с головы до ног укрывавшее молодую женщину, удивительно подчеркивало ее природную красоту. Такие правильные лица мне встречались не часто. Я попытался заговорить с ней на английском, но она только отрицательно покачала головой и, положив руки мне на грудь, мягко, но настойчиво пресекла мою попытку подняться.

Из недоступного обзору угла комнаты раздался надтреснутый старушечий голос, и вскоре его обладательница, шаркая ногами по коврикам, присоединилась к нашей сладкой парочке. В темной морщинистой руке с поразительно розовыми ногтями знахарка держала большой заостренный напильник. Я не сразу понял, что именно она собирается им делать: то ли огреть по спине молодуху за разговорчики с чужим мужчиной (кто их разберет с этим шариатом, что женщине можно, а что нельзя). То ли вогнать его мне в сердце по самую рукоять. Судя по нахмуренному решительному, лицу она была вполне способна это проделать. Но старуха, не взглянув в нашу сторону лишнего раза, подошла к столу, на котором кроме чайника громоздились теперь разнообразные коробочки с целительными снадобьями, и принялась скрести напильником толстую медную бляху. Да еще напевать при этом. И скажу вам, что даже при моем антимузыкальном слухе, я почувствовал себя радом с ней Колей Басковым.

Стряхнув медные опилки в морщинистую ладонь, знахарка отодвинула в сторону темнокожую красотку, и точными движениями высыпала мне их на бока и грудь поверх не успевшей впитаться мази. После чего они вдвоем осторожно усадили меня и перебинтовали грудную клетку так туго, что я не мог полноценно вздохнуть уже не только от одной боли. Всю эту процедуру мне помогло выдержать пресловутое рассейское терпение, и, как ни странно, немузыкальное пение старухи. Постепенно я погрузился в некое подобие транса, где между мной и болью стеной стояли ее гортанные выкрики. По крайней мере, в голове у меня появились мысли отличные от «Ой!» и «Ай!!!». Правда, они все равно вращались вокруг моего плачевного состояния. И главным вырисовывался вопрос: почему я остался жив? Да, ребра сломаны. Да, позвоночник не в лучшем виде. Да, с головой тоже не все в порядке. Иначе, как бы я сумел разглядеть сквозь зажмуренные веки, что три ребра с правой стороны всего лишь треснули, а вот с левой… А с левой вообще ни одного целого не осталось. Плюс развороченная пулей рука, на которой тоже добавилась парочка переломов. Тем не менее, я жив, а это повод не только для радости, но и для размышления. И я начал размышлять.

Итак, не смотря на упорное сопротивление официальной науки, в жизни до сих пор случается невозможное. Достаточно вспомнить стюардессу, выжившую после катастрофы самолета. Она упала с высоты 10 000 метров и осталась жива. По сравнению с этим мои жалкие сорок даже упоминания не заслуживают. Могла ли со мной произойти счастливая случайность? Могла. Почему бы и нет?..