И все-таки Ивану трудно было представить ее отдельную, какую-то совершенно ему незнакомую жизнь.

Время обучения в Техасе подходило к концу. Иван радовался, что Лиля и Вадька снова будут с ним, что жизнь его войдет в привычную колею и сама собою, без его усилия приобретет смысл.

За неделю до этого срока Лиля попросила его приехать в Амарилло.

– Зачем? – не понял Иван. Но тут же догадался: – Боишься одна с Вадькой лететь?

Может, став общительнее, он стал и беспокойнее? Вполне вероятно.

– Нет. – Она посмотрела на Ивана каким-то странным взглядом. Или на экране так показалось? – Приезжай, пожалуйста, нам надо поговорить.

Когда они решали, кто повезет Вадьку в Америку, то на всякий случай открыли визы для обоих. Обстоятельства могли сложиться любым образом, могли быстро перемениться, следовало подготовиться ко всем возможным.

Иван прилетел в Хьюстон и думал добираться до Амарилло самостоятельно. Но, включив после приземления телефон, увидел сообщение от Лили о том, что его встречает Бенджамен.

Иван был ему за это признателен, хотя и удивился, что посторонний человек, пусть и педагог, пусть и такой доброжелательный, как Бен, готов потратить на него свое время.

В чем тут дело, выяснилось сразу же, как только выехали на хайвей. Иван думал, что по прямым и гладким американским дорогам водители носятся с бешеной скоростью, но оказалось, разрешено только семьдесят миль в час. Такая скорость давала возможность для внимания и для разговора.

Они начали его в машине и продолжили в кафе на заправке.

– Я ее люблю, Иван, – сказал Бен. – Это получилось неожиданно для нас обоих. Мы не имели этого в виду, но, возможно, слишком много времени проводили вместе. Сначала только для занятий с Вадом, а потом… Мы поняли, что любим друг друга. Что ты скажешь?

– А что я должен сказать? – усмехнулся Иван.

Лиля!.. Лиля любит какого-то мужчину, да не какого-то, а вот этого чернокожего красавца с хорошими печальными глазами и чудесной улыбкой. Такой, конечно, способен сделать счастливой любую женщину.

«Я ничего о ней не знаю, – подумал Иван. – Уже много лет. Что она любит, к чему стремится, о чем тоскует?»

Он привык думать, что его жена любит их несчастного ребенка, стремится, чтобы тот был благополучен, и тоскует, если это не удается. С ним самим дело обстояло именно так.

Но его-то жизнь была ограничена жестким набором действий, событий, возможностей, а Лилина… Что представляет собою ее жизнь, Иван не понимал и впервые осознал это.

«Я о ней даже не скучал, – с ужасом и отвращением к себе подумал он. – Хотел, чтобы она вернулась, но совсем же не так, как муж жену хочет. Выпивал на ночь водки, проваливался, и плевать мне было, что ее нет рядом в постели. А что она молодая еще, красивая женщина, что она одна и для нее все это иначе… Разве я об этом думал?»

– Я перед тобой страшно виновата, Ваня, – сказала жена, когда он наконец оказался в Амарилло, в ее съемной квартире. Вадька был на занятиях, они сидели вдвоем на просторном балконе. – Но перед Вадичкой… Для него будет лучше, если он останется здесь. И это мало сказать, лучше. Господи, я и представить не могла, насколько другая здесь жизнь! Мы все этого просто не понимаем, не сознаем, хоть и считаем себя современными людьми. Хайвеи, зарплаты, развлечения, все это можно воспроизвести где угодно. Но то, как к людям относятся… Глазам своим не веришь. Хоть бы кто-нибудь, хоть бы один-единственный человек посмотрел на Вадичку с недовольством! Даже в голову никому не придет. Ни взрослому, ни ребенку. Только и слышишь от всех: я могу помочь? И не притворяется никто, они в самом деле такие. И детей с младенчества к тому же приучают. Приемные дети в каждой второй семье. А наших им теперь на усыновление не отдают сирот, даже инвалидов! В аду гореть подонкам, которые до такого додумались. Если б я здесь рассказала, как в Москве возле нас в детском садике хотели инклюзивную группу сделать, а тетки по квартирам стали ходить, подписи против собирать… Никто бы мне не поверил, что такое может быть. И Вадичка совсем переменился, ты сразу поймешь.

Не понять этого было невозможно. Неизвестно, в чем была причина, в методиках или в том, о чем рассказывала Лиля, но перемена за два месяца произошла разительная. Вадька сам ходил на занятия, не боялся улицы, разговаривал по телефону с каким-то своим приятелем… Правда, только по-английски – за все время, что Иван провел в Амарилло, по-русски сын не произнес ни слова. Но, наблюдая навыки, которые он приобрел, печалиться по этому поводу было бы странно. По этому поводу Иван и не печалился, но когда впервые увидел, как Вадька улыбается навстречу Бену… Выдержать это было тяжело. Он много лет не расставался с сыном ни на день, но не видел такой его улыбки.

Лиля сказала, что Вадьку готовы принять в школу, в обычную паблик-скул. Он еще не имел оснований для постоянного проживания в США, но школьное руководство, которому Бенджамен обрисовал ситуацию, рассказав о своих планах, обратилось к местным властям, те – к властям штата, и разрешение на учебу было получено.

– Здесь люди важнее, чем бумаги, – сказала Лиля. И добавила, помолчав: – Я впервые просыпаюсь без этой ужасной мысли: что с ним будет, когда нас не будет?

Иван был благодарен ей за то, что она не говорит о своих чувствах к Бену. Он и сам видел, что они есть. Это не добавляло ему счастья. Но, собственно, счастья он и так не ждал.

Бумаги, необходимые для заочного развода, Лиля скачала в Интернете, подписала и заверила, чтобы Иван мог взять их с собой в Москву. Он тоже подписал все, что было нужно, чтобы Вадька мог остаться в Америке.

– Ты в любое время можешь приезжать, Иван, – сказал Бен. – Я лучше других понимаю, что ты сделал для Вада. Если бы не ты, перелом не случился бы.

Легче ли ему было от того, что это, может быть, правда? Нисколько.

Всю дорогу от Хьюстона до Москвы он то пил купленный в дьюти-фри джин, то проваливался в сон, от которого не трезвел. То же продолжилось и в Москве.

Может, он хватил через край? И пустая самоотверженность разрушила его жизнь? Но как было иначе? Или все-таки можно было иначе? Он не знал. Ничего он теперь не знал.

«…и равнодушная природа красою вечною сиять», – эти слова всплыли в его мутном сознании непонятно зачем и никак не хотели уходить.

Длился и длился внизу океан, потом горы, потом равнины. Равнодушная природа. И он лишь ее часть, ничего больше.

Ничего нет – ни справедливости, ни любви, ни добра, ни зла, – одна сияет равнодушная природа, одна она и есть жизнь, она всех несет в своем бессмысленном потоке, не разбирая, кто прав, кто виноват.

Эта мысль впилась Ивану в мозг, как раскаленная игла, от нее было не избавиться, она доводила до умоисступления.

И вдруг эту иглу вышибло, и чем!.. Тяжелым кулаком сутенера, с которым он от воспаленных нервов затеял дурацкую драку, когда увидел, что тот бьет по лицу проститутку.