Я отошел от него, дрожащими руками достал сигарету, кое-как прикурил. Антонов молчал.

– Этот выродок зашел следом за тобой. Он понял, кто убил Сыча, но промолчал. Он нарисовал на зеркале руну, а теперь под эту марку собирается убить второго человека. Собирается – и убьет. Тебя вряд ли тронет, а вот Дегтяреву – крышка! Это ты, Михаил Ильич, заварил всю эту кашу, и я хочу знать, что произошло в туалете. Просто так хочу знать, как человек, не как мент.

– Да не было ничего! – завопил Антонов. – И на тридцать шесть – пятнадцать ничего не было!

Пастух на другом берегу реки вздрогнул в седле, заорал матом на коров, щелкнул бичом и погнал стадо на новое пастбище. Женщины гуськом устремились в проулок. Мы остались вдвоем.

– Что такое тридцать шесть – пятнадцать? – спросил я.

– Я тебе говорю: Кусок – придурок. Что это он за мемуары написал, если не указал, на каком участке стояла наша бригада? У Куска синусоида в голове не всегда в ту сторону идет, так что сожги его тетрадь, ничего хорошего ты в ней не вычитаешь.

– Придется сжечь, – вздохнул я. – Читать не будешь?

У Михаила Антонова округлились глаза, когда я достал из-за пояса тетрадку.

– Это она? Ни фига себе, какой он талмуд накатал! Про полет к звездам там есть? Про синусоиду, про мимикрию?

– Уже ничего нет. – Я раскрыл тетрадь веером, поджег снизу. Минута трепещущего на ветру пламени, и в моих руках осталась только обгоревшая обложка. Я размахнулся и выбросил ее подальше в речку.

– Кусок иногда забавно рассказывал… Андрей, ты баб на берегу видел? Они ведь сейчас по всему поселку растрезвонят, что мы с тобой подрались. Пошли домой, выпьем по рюмке.

– У меня его ложка лагерная осталась. Сам не знаю, зачем забрал. Кусакин не хотел ее отдавать, потом уступил.

– Ложку выбрось вслед за тетрадкой! Незачем дома всякое дерьмо хранить! Кусок, он странный был парень, немного не от мира сего. Скажи мне, зачем нормальному человеку, с риском огрести большие неприятности, выносить из зоны ложку? Если бы его при освобождении с этой ложкой на шмоне запалили, ему бы последние зубы вышибли. И тебе она ни к чему. Кусок чужой жизни. Вонючий кусок, смердящий!

– А вот тут-то ты не прав, Михаил Ильич! Я оставлю ложку себе. Когда мне будет плохо, посмотрю на нее и подумаю: «Кусакину было еще хуже!» А если вознесет меня судьба наверх, то ложечка эта будет предостережением, чтобы шибко губу не раскатывал.

Мы поднялись на улицу, пошли к Антонову.

– Андрюха, спасибо тебе за колготки! Честно тебе скажу, никогда бы не подумал, что такой молодой парень, как ты, может так умно поступить. Крепко ты ее за горло этой тряпкой взял, придушил, можно сказать. Мои девки, когда узнали, вой подняли, обиделись на тебя. Я на них рыкнул: «Цыц! Вы что думаете, он красной тряпкой машет, чтобы вас подразнить? Подарил этой бичевке колготки, значит, умысел был такой, значит, так надо!» Ты мне вот что скажи, они что, правда, полста рублей стоят?

– Я их по блату за десятку взял.

– Вот и я думаю: не может тряпка полсотни стоить! Что за чулки такие, что за них надо ползарплаты отдать? Пропить ползарплаты – можно, а вот на дребедень пустить – это не дело. Кусок – он бы мог, он с придурью, а ты нормальный мужик, ты цену деньгам знаешь.

В начале недели прокурор области издал фетву: «Последняя рука хуже дурака». К нам, в Верх-Иланский РОВД, она дошла только в среду. Официально сей документ назывался «О недопустимости споров о подследственности». Проанализировав попытки областного управления КГБ спихнуть дело об убийстве Паксеева назад в прокуратуру, главный прокурор области постановил: кто расследует дело, у того оно и остается. Всякие отговорки, что в убийстве не прослеживается антигосударственный мотив, прокурор отмел в сторону. Что у Ленина на лбу нарисовано? Руна, опасный антисоветский знак. Если бы на бюсте убийца написал слово из трех букв, тогда мотив преступления был бы неясен, а так – расследуйте дело, товарищи чекисты, у нас в прокуратуре проверка из ЦК КПСС идет, и нам ваш «висяк» даром не нужен.

Областное управление КГБ тоже проверяли. Чтобы лишний раз не светить нераскрытое убийство, они его временно спрятали – отправили на проверку в Москву. Захочет проверяющий ознакомиться с уголовным делом, а ничего не получится – его спецкурьер на Лубянку увез.

«Прав был Гордеев, – подумал я, читая указания прокурора. – Если я по собственной инициативе начну копать под Седова, то сам себе яму выкопаю. Лучше постоять в сторонке, посмотреть, как титаны лбами сшибутся. Я все, что смог, сделал».

На утренней планерке в четверг выступил Казачков:

– У меня есть предложение: перенести наш профессиональный праздник, День уголовного розыска, с пятого октября на первое. Погода стоит хорошая, сухая, самое время выехать на природу.

– А что будем делать пятого? – с тайной надеждой спросил Горшков.

– Работать не покладая рук! Нагрянут проверяющие подловить нас на пьянке, а мы все в делах, все в бумагах и отчетах, все чистенькие, трезвые – любо-дорого посмотреть! Кто за перенос?

Проголосовали единогласно. По большому счету какая разница, когда тосты в честь друг друга поднимать, первого или пятого? В субботу даже удобнее, на другой день можно отоспаться, если лишнего хватил.

Праздник на природе состоит из трех главных составляющих: хорошей компании, шашлыка и водки. На водку и мясо сбросились, мариновать шашлык поручили старшине отдела. Местные мужики притащили из дома овощей на закуску. Чтобы не выбиваться из коллектива, я предложил внести посильную лепту – ради общего дела выкопать хрен под окном. Идею с хреном не одобрили, посоветовали оставить его на следующий год (хрен, оказывается, двухлетнее растение, а я думал, что он вечный, как баобаб).

В субботу мы на трех служебных автомобилях и автобусе, заказанном через автобазу, уехали на берег Иланки вниз по течению километров на пять. Место там было проверенное, спокойное. Меня немного напрягало, что с нами опять увязался Шафиков, дальний родственник Казачкова, но я поехал с Маринкой, которая пообещала удержать меня от пьяных диспутов… А в прошлый раз Маринки не было.

В прошлый раз на этом же месте мы обмывали мое вступление в коллектив верх-иланской милиции. Шафиков напился и стал втолковывать всем, что мы уделяем мало внимания ветеранам войны. Много внимания или мало – не на пьянке-гулянке об этом речь вести. Меня занудство Шафикова достало, и я сказал примерно так:

– Спору нет: ветераны – самые достойные люди. Нимб еще не светится, но руки целовать уже можно. Но есть один момент – это наше общее будущее. В прошлом вы – герои: ордена-медали, павшие товарищи, голод, холод, восстановление народного хозяйства. Это все было… А вдруг повторится? Кто даст гарантию, что сюда не нахлынут китайские гегемонисты-ревизионисты? Песню «Китайский десант» знаете: «Лица желтые над городом кружатся?» А если все будет, как в этой песне, то кто пойдет на окраинах Верх-Иланска окопы рыть, вы, что ли? Я пойду. Автомат за плечо и – вперед! Вы, ветераны, по домам останетесь, патроны в магазины набивать, бинты стирать, а в окопы я пойду и, скорее всего, живым из них уже не вернусь… А коли суждено мне пасть смертью храбрых, так, может, вы начнете заранее мне почести оказывать? Пойду я по поселку, а вы выстроитесь в рядочек и в пояс мне поклонитесь. Мертвому мне ни почести, ни ордена, ни медали не нужны. Мне даже надгробье с красной звездой не нужно – где закопают, там и буду лежать.