Молчаливое ожидание, при отставленных бокалах. Даже Глафира Ивановна прислушалась:

– У тебя славное имение. Но оно похоже на громадное ветвистое дерево, на котором всего помаленьку: от груш до пчельника, от свинарника до капустных гряд, от винного заводишка до тонкорунных овец… Срежь побочные ветки. Дай своим крестьянам выкупить хоть часть этих многоликих хозяйств. Может, у кого и наличные есть. А нет, так через только что организованный Крестьянский банк. Через долгосрочную аренду. В кредит, в долг… а где и в порядке вспомоществования. Помоги каждому желающему завести свое хозяйство. На первых порах под твоей опекой. Вот твои драгуны, братец! Они станут лучше всякой стражи.

– Хутора-а заводить?!

Уже в самом этом ехидном вопросе слышалось неприятие крестьянского прожекта. Как бы не так, губернатор! Не для того ль ты поставлен, чтоб нас охранять?..

Возвращался Столыпин в Саратов в сильном раздражении. Сумбурная ночь прошла в бессмысленных спорах и в ненужных ухаживаниях за одинокой, красивой, но глупенькой княгинюшкой. Только этого ему и не хватало!

Разобиженный братец остался в своем роскошном поместье, а он усадил в свою карету еще и подполковника. Чтобы не оставаться один на один с княгинюшкой. От обиды делает вид, что спит? Вот и прекрасно. Он тоже придремнул. Хотя было уже утро и солнце степное светило вовсю. Ехали долго, кружной дорогой, минуя лесистые овраги. Даже при ярком солнце на горизонте дважды прорывалось зарево. Столыпину было жаль оставшейся позади вековой усадьбы.

А что ее могло ожидать? Не такое ли разливанное зарево?..

Зарево революции разливалось по всей России, но особенно ярко на Саратовщине и в соседней Самарской губернии. К тому были свои причины. Поволжье стало для революционеров чем-то вроде военной базы. Здесь повстанцы, прежде всего московские, зализывали раны и готовили новые боевые дружины. Было и еще одно обстоятельство: беспорядочно отступавшие – увы, теперь без всякой музыки! – войска и походные лазареты. Все они так или иначе застревали на некоторое время в Саратове, пока военное и прочее начальство решало, куда их, злых и обтрепанных, сбагрить от греха подальше. Двигать эшелоны к столицам было смерти подобно.

Губернатор понимал, что помощи от растерявшегося императорского двора ждать не приходится. Единственный человек, который еще сдерживал стихийный разгул революции – Плеве, – был убит, а пришедший ему на смену Святополк-Мирский играл в либерализм, как в детские цацки. Да и сменивший его Булыгин оказался из плохих пожарников – залить пламя революции не удавалось.

Губернатор Столыпин отыскивал не только винтовки, но и пулеметы, даже пушки; помогали отступающие войска – выбрасывали из вагонов ненужное теперь железо. Его подбирали и пускали в дело. Но он что – военный министр?!

Подполковник Приходькин, не смыкая глаз – истинно Недреманное око! – ставил все новые и новые виселицы; он что – министр внутренних дел?! Вместо этих дураков – Святополка-Мирского и прочих…

В слезах прискакал из села братец Алексей Дмитриевич… Конечно, прекрасно налаженное хозяйство тоже пошло под огонь… Страшный урок!

Но так и не успев его успокоить, он поехал по уже знакомым дорогам. В тот же Балашовский уезд, где творилось черт знает что.

Мало крестьяне громили все, что еще было не дожжено, – так дезертиры с отступающих воинских частей, кем-то организованные лазареты, с девчонками-фельдшерицами. Не найдя на ком сорвать злость, их, как и самого губернатора, обвинили в принадлежности к «черной сотне». Видите ли, выхаживая раненых солдат, они помогали контрреволюции! Выйдя из лазарета, эти солдатики будут усмирять тех же крестьян…

Черт знает что!

Он слишком теперь часто поминал черта…

На этот раз губернатор не стал полагаться на свое понимание мужика, отменную брань и простецкое обращение. За его коляской скакала казацкая полусотня, кое-как собранная из разрозненной охраны. Винтовки за плечами, сабли наголо, пара притороченных пулеметов…

Балашов бурлил, как переполненный паровой котел. Весь неработающий, частью пьяный народ устремился в уездный городок, и без того переполненный. Местный водочный заводишко был опустошен. Все, что было съестного в наскоро собранном лазаретике, отобрали. Земских фельдшериц и сестер милосердия, по чьей-то божеской воле посланных сюда для ухода за ранеными, выгнали на площадь. Раненых, мол, все равно надо увозить в настоящий лазарет, а вам чего?.. Или помрут, или оживут, чтоб пополнить ряды карателей. Помогать им? А нет! Ложитесь-ка на лавки! Суд скорый вершился. Вроде бы не смертельный, но омерзительный. Из мещанских домов понатащили широких лавок и укладывали визжащих девиц. Кажется, не насильничать принародно, а просто пороть. Чтоб другим неповадно было. Под крики:

– Долой самодержавие!

– Долой царя!

– Долой блядских милосердок!

Уж и не знали, кого еще и долой. А пока задирали девицам юбки и ставили возле каждой лавки мужика с кнутом ременным. Чтоб вдарить по какой-то общей команде.

Как оказалось, местный помещик, кому принадлежал питейный заводишко, не успел вывезти свои вожделенные бочки.

Взбудораженная толпа прямо-таки дышала перегаром. Потеха! Из местной приходской школы, превращенной в лазаретик, вслед за девицами-фельдшерицами стали вытаскивать и раненых. Тут уж и незнамо какой суд.

– Вы за царя иль за нас?

– Кровь, она ежели за народ!..

– Вам ордена, а нам шиш с маслом?..

А мужики, не дождавшись общей команды, уже по своей воле начали пробовать кнуты…

Визг и вой поднялся невообразимый!

Начиналась уже какая-то неслыханная мерзость. Пугачевщина…

Выскочивший из кареты губернатор мигнул сотнику:

– Отряди для конвоя десяток надежных!..

А сам туда, к лавкам. Решение, как всегда, пришло внезапное и дерзкое:

– Стойте, мужики! Их, может, повесить надо. В Саратов! Под конвоем! Там для таких, как они, уже готовы виселицы. Кто хочет полюбопытствовать, милости просим в город!

Пока он говорил, конвойные казаки время не теряли. Хватали с лавок ничего не понимавших фельдшериц и бесцеремонно забрасывали на две подогнанные телеги.

– Гони!..

Опешившая толпа не сразу сообразила, что происходит, – телеги уже вскачь пылили по большаку в сторону Саратова. С запиской к подполковнику Приходькину:

«Олег Вадимович! Поскольку в тюрьме мест уже нет, укрой фельдшериц в моем доме».

Но тут опомнившаяся толпа пошла на губернатора, улюлюкая:

– Лю-лю!.. Чего все указывают?

– Лю-лю!.. Чай, барин?

– Губерна-атор?..

– Да хоть и губернатор – пошел…

Столыпину не оставалось ничего иного, как пятиться к карете.