– Точно. В твоем возрасте. С мамой, папой и сестрой. У меня была сестра, слышал об этом? Джун. У нее был прекрасный слух, как у тебя. Это последняя фотография, где мы все вместе. Следующей осенью Джун умерла от порока сердца. Ее смерть едва не убила мою мать.

Пол посмотрел на фотографию другими глазами. Оказывается, это близкие родственники. Можно сказать, семья. Бабушка Дюка жила с ним, пекла пироги и каждый день смотрела мыльные оперы. Пол рассматривал женщину, еле сдерживавшую смех, – бабушку, которой он не знал.

– Она умерла? – спросил он.

– Мама? Да. Но позже. Твой дед тоже. Оба были не очень старыми. Им нелегко пришлось в жизни, Пол, денег не было. И речь не о богатстве – временами нам не хватало на еду. Мой отец, очень работящий человек, сильно переживал. Мать тоже, потому что они не могли вылечить Джун. В твоем возрасте я уже подрабатывал летом, чтобы иметь возможность учиться в школе в городе. Потом Джун умерла, и я поклялся приложить все усилия, чтобы сделать мир лучше. – Он покачал головой. – Само собой, мне это не удалось. И все-таки, Пол… подумай о том, как мы живем. Мы далеко не бедствуем. Не боимся остаться голодными. Ты можешь пойти в любой колледж. А у тебя хватает ума только на то, чтобы накуриться с друзьями и выбросить все псу под хвост.

В горле Пола застрял комок, он не смог ничего ответить. Окружающий мир был все еще слишком ярок и не вполне устойчив. Ему хотелось сделать что-нибудь, чтобы голос отца перестал быть таким печальным, а безмолвие, наполнявшее их дом, навсегда исчезло. А больше всего на свете он желал, чтобы этот миг – когда отец сидел рядом и рассказывал историю семьи – никогда не кончался. Он боялся сказать что-то не то и все испортить, как избыток света портит фотографию, и тогда уже назад пути нет.

– Прости меня, – пробормотал он.

Отец, не поднимая глаз, кивнул и быстро, легко провел рукой по волосам Пола.

– Конечно, – сказал он.

– Я все уберу.

– Конечно, – повторил отец.

– Но я все равно люблю музыку, – произнес Пол, понимая, что говорит не то, что слова его сейчас – как свет для негатива, и все же не в силах сдержаться. – Гитара – моя жизнь. Я никогда от нее не откажусь. Отец сидел молча, повесив голову. Затем вздохнул и поднялся на ноги. – Только не отрезай все пути прямо сейчас, – проговорил он. – Больше я ни о чем не прошу.

– Пол проводил глазами отца, скрывшегося в темной комнате, и принялся на коленях собирать осколки. Где-то далеко мчались поезда; за окнами простиралось безграничное, ясное небо. Пол на мгновение замер, прислушиваясь к тому, что делает отец, и представляя, как те же руки аккуратно чинят человеческое тело.

Каролина двумя пальцами ухватила за уголок поляроидный снимок, выползавший из камеры. Изображение уже начинало проявляться. Стол, накрытый белой скатертью, казалось, плыл по морю темной травы. Чуть подсвеченный луно-цвет карабкался на гору. Феба, в платье для конфирмации, была пока лишь бледным пятном.

Вдали послышался раскат грома. Собиралась гроза, поднимавшийся ветер ворошил бумажные салфетки.

– Еще одну, – сказала Каролина.

– Ой, мам! – заныла Феба, но послушно застыла.

Как только щелкнула камера, она убежала на другую сторону газона к соседской восьмилетней девочке Эйвери, которая держала на руках крошечного котенка, такого же темно-рыжего, как она сама. Феба, в свои тринадцать, была невысокой, крепенькой, по-прежнему импульсивной и впечатлительной. Она медленно училась, зато с поразительной быстротой переходила от радости к задумчивости и грусти – и вновь к радости.

– У меня была конфирмация! – крикнула она и, счастливая, воздев к небу руки, закрутилась на месте, чем вызвала улыбки гостей, стоявших с бокалами в руках. Взметая при каждом шаге коленками юбку, Феба бросилась к Тиму, сыну Сандры, тоже теперь подростку, обняла его и пылко поцеловала в щеку. Опомнившись, она в тревоге оглянулась на Каролину. В школе в этом году ее привычка обниматься уже привела к недоразумениям.

«Я тебя люблю!» – радостно сообщала Феба, хватая в объятия кого-нибудь помладше – и не понимала, за что ее ругают. Каролина снова и снова повторяла: «Обнимать разрешается только близких, из своей семьи», и Феба это не сразу, но усвоила. А сейчас, увидев, что девочке приходится сдерживать свои чувства, Каролина усомнилась, правильно ли она поступила.

– Ничего-ничего, солнышко, – крикнула она Фебе. – Обнимать друзей на празднике можно.

Феба вновь расцвела улыбкой и вместе с Тимом пошла гладить котенка. Каролина посмотрела на снимок: улыбка Фебы, пронизанный светом сад, пойманное и ушедшее мгновение. Вдалеке опять загромыхало, но вечер пока оставался хорош: тепло, море цветов – красота! Лужайка была полна гостей, они беседовали, смеялись, подливали напитки в пластиковые стаканчики. На столе, среди темно-красных роз из сада, красовался трехъярусный торт с белой глазурью. Три слоя – в честь трех событий: конфирмации Фебы, годовщины свадьбы Каролины с Алом и ухода на пенсию Доро.

– Это мой торт! – Восклицание Фебы взлетело над общим гомоном.

На праздник собрались коллеги Доро, соседи, школьные друзья, семьи из общества «Гражданин Даун», дети со всей округи. Пришли и новые знакомые Каролины по больнице, куда она устроилась на неполную ставку, когда Феба пошла в школу. Каролина собрала вместе всех этих людей, устроила прием, расцветший в сумерках, как чудесный цветок.

– Мой торт! – снова зазвенел голосок Фебы. – Моя конфирмация!

Каролина пригубила вино. Теплый вечер, будто дыхание, гладил ее кожу. Она не видела Ала; он подошел неслышно, обвил рукой ее талию, поцеловал в щеку. Нежен, как всегда. Они поженились пять лет назад, устроив прием в саду, очень похожий на сегодняшний, с клубникой в шампанском, светлячками в воздухе, ароматом роз. Пять лет – а новизна не ушла. Комната Каролины на третьем этаже стала местом таинственным и чувственным, как этот сад. Она любила просыпаться рядом с теплым, большим телом Ала, который спал, легко положив руку на ее живот. Спальня, простыни, полотенца постепенно пропитались его запахом – запахом мыла, лосьона «Олд Спайс». Его присутствие было так явно, что, даже когда он был в рейсе, Каролина ощущала его каждым нервом.

– С годовщиной! – сказал он сейчас, легонько прижимая ее к себе.

Опускался вечер; гости наслаждались длящимся теплом; на траве, подернутой белым инеем цветов, выступила роса. Каролина взяла Ала за руку и усмехнулась втихомолку: он только приехал и еще не слышал новостей! Доро собралась со своим другом Трейсом в кругосветное путешествие на целый год. Это не было тайной для Ала: поездка планировалась давно. Но он не знал, что Доро, по ее собственным словам, «в ликующем расставании с прошлым», подарила Каролине свой дом.

Нарядная, в шелковом платье, Доро как раз приехала и спускалась по лестнице от аллеи. Трейс следовал за ней с большим пакетом льда. Он был на год моложе Доро, шестидесяти пяти лет, с седым ежиком, длинным бледным лицом и полными губами. Он стеснялся своего веса и вечно сидел на диете, любил оперу и спортивные машины, а когда-то на олимпиаде по плаванию едва не стал бронзовым призером. Он до сих пор спокойно переплывал Мононгехилу. Однажды днем он вылез из воды на берег и, пошатываясь, как был, в одних плавках, мокрый, попал в самую гущу ежегодного пикника факультета физики. Так они и познакомились, Доро и Трейс. Добряк Трейс симпатизировал Доро, а та попросту обожала его. Каролине он, правда, казался холодноватым и чересчур сдержанным, но какое ей, в сущности, дело?