«Должно быть, из уездных дворяночек… — подумал он. — А почему бы и нет? Не всех же извели. Вот и Киса Воробьянинов работал себе в Старгороде регистратором, пока его не сбил с толку кипучий Бендер…»

Скорятину захотелось обнять Зою, поцеловать, опрокинуть на траву… Желание было неодолимое и невыполнимое одновременно, что-то вроде влечения с балкона — вниз…

Вдруг посвежело. Ударил ветер. Луну и звезды заволокла косматая туча. На лоб упали холодные капли.

— Дождь!

— Разве? — удивилась она.

— Определенно — дождь! — повторил он и привлек ее ладонь к своему лицу.

— Точно! — Зоя тронула его мокрый лоб и вскочила. — Бежим! Сейчас ливанёт!

И точно: темное небо вздрогнуло, зашевелилось, исказилось ослепительной судорогой — и на мгновенье стало так ярко, что крест на ближней церкви высветился каждой завитушкой. Раздался оглушительный скрежет грома — и на землю рухнул ливень.

— Скорее! — закричала библиотекарша, захлебываясь дождевой водой. — Сюда часто бьет молния…

Держа обувь в руках вверх подошвами, они помчались по хлюпающей траве, а выбежав на дорогу, оказались по щиколотку в потоке, бурлившем в асфальтовом русле. Клокочущая вода мутно отражала молочные вспышки молний.

— Куда теперь?

— Ко мне! — Она махнула рукой в сторону Гостиного Двора.

Они побежали дальше, чувствуя, как тяжелеет, намокая, одежда. Вода слепила. Зоя с размаху шагнула в бочажок, вскрикнула и присела.

— Что случилось?

— Ногу подвернула. Какая же я сегодня невезучая!

Скорятин поднял девушку на руки. Обхватив его за шею, она странно улыбалась. Казалось, ее залитое дождем лицо плачет и смеется одновременно.

Гене показалось, что все это он уже видел в каком-то нежно-запутанном, черно-белом фильме. Странная встреча в случайном городке. Один день вместе. Нечаянное грехопадение. Разлука. Тоска по неопознанной любви, растянувшаяся затем на всю жизнь. В том кино героиня тоже подвернула ногу, и герой красиво нес ее сквозь такой же грохочущий ливень. Мокрые, дрожащие от холода и страсти, они слились в поцелуе, едва найдя укрытие в заброшенном амбаре. А потом — ослепительные молнии выхватывают из темноты молодые тела, которые с каждым раскатом грома становятся все смелее и обнаженнее. Наконец, последняя, самая яркая вспышка, самый тяжкий удар — и крупный план невыносимого взаимного счастья… Затемнение. Волглый рассвет. Нагая юная женщина осторожно входит в туманную утреннюю реку. Герой смотрит на нее в щель между досками, улыбается небритыми щеками и закуривает…

Скорятин с разбегу остановился и поцеловал Зою в смеющиеся губы.

— Безумие какое-то! — прошептала она, отворачиваясь.

Перед Гостиным Двором их обогнала черная «Волга», рассекая, словно катер, озеро, в которое превратилась торговая площадь. Машина сначала затормозила, словно хотела подхватить спасающихся от ливня людей, но потом, взревев и выбросив из-под колес грязные фонтаны, умчалась. Гена не придал этому значения, а Мятлева просто не заметила. Она прижалась к его мокрой груди и шептала:

— Что я делаю? Зачем? Зачем?

А он вдыхал влажный запах ее тела и думал лишь о том, как принесет библиотекаршу домой, осторожно опустит на кровать, встанет перед ней на колени и будет неумолимо нежен. На минуту спецкор вспомнил Марину, усмехнулся и забыл, жалея лишь о том, что оставил зубную щетку в садовом флигеле на полочке.

Зоя иногда поднимала голову, определяя направление тяжелого бега, и показывала на купол уступчатой колокольни, мутневшей сквозь дождь. Туда! Наконец они добрались до блочной пятиэтажки, притулившейся подле мощной монастырской стены. В доме светилось несколько окон.

— Второй этаж. Шестая квартира, — шепнула она.

Не чувствуя ноши, устремленный Гена взлетел по щербатой лестнице и остановился перед дерматиновой дверью с двумя железными почтовыми ящиками — зеленым и синим. К одному были прилеплены логотипы «Советского спорта» и «Волжского речника», второй оказался без наклеек.

«И вправду: зачем библиотекарше выписывать домой газеты?» — подумал московский мечтатель и спросил хрипло:

— Где ключи?

— Не надо, — ответила Зоя и, отстранившись, нажала кнопку звонка. — Сосед дома…

В квартире словно того и ждали: задвигались, зашумели, зашаркали. Звякнула цепочка, щелкнул замок. Дверь открыл взъерошенный жилистый дед в выцветших галифе и голубой обвислой майке. На загорелой груди сквозь седые волосы виднелась пороховая татуировка: русалка с якорем.

— Это еще что такое? — спросил дед, поглядев сначала на Гену, потом — на Зою.

— Вот, ногу подвернула, Маркелыч.

— А-а… Ну, тогда — заноси!

Старик повел их по узкому коридору, уставленному стеклянными банками, коробками и связками книг. Скорятин чертыхнулся, больно задев локтем педаль велосипеда, висевшего на стене.

— Осторожно! У нас тут тесно… — виновато шепнула она.

Маркелыч толкнул незапертую дверь. Войдя в комнату, Гена уловил запах одинокого женского жилья — уютный и загадочный. На окне висели затейливые, в оборочку, занавески и стояла герань. Стол был застелен белой кружевной скатертью. Спецкор осторожно усадил пострадавшую в кресло-кровать. Девушка смущенно поправила задравшуюся кружевную блузку, отдернула брючину и потрогала ногу: щиколотка опухла так, что заплыли косточки.

— Больно.

— Сейчас лед приложу, — пообещал сосед. — Что ж ты, девка, так бегаешь? Не коза ведь.

— В лужу оступилась.

— Нечего ночью болтаться где попадя!

— Я город гостю показывала.

— Этому?

— Ну, я пошел… — кашлянув, объявил москвич.

— Куда же вы такой мокрый! — улыбнулась Мятлева, поглядев на пол.

Вокруг его промокших «саламандр» растеклась целая лужа.

— Извините…

— Раздевайтесь! За ночь высохнет. А утром я поглажу.

— Неловко как-то, — зарделся Гена, щекотливо теплея от надежды.

— Пойдем ко мне, неловкий! Разденешься и ляжешь. Знаешь, какой у меня диван? Кожаный. Раньше в ЧК стоял.

— Вы там служили? — съязвил журналист, сникая.

— Батя комиссарил. Я-то по лоцманской части.

— Спокойной ночи, Геннадий Павлович! — с лукавым сочувствием молвила библиотекарша.

— Выздоравливайте, Зоя Дмитриевна! — ответил Скорятин с заботливым укором.

В комнате у деда было тесно и скромно, почти как в кубрике: полуторная панцирная кровать, застеленная дешевым гэдээровским пледом, горка с разнокалиберной посудой, круглый стол под растрескавшейся клеенкой. На голом окне рос столетник в замшелом глиняном горшке, поставленном на треснувшее блюдо с кубистическим молотобойцем.