Решено: завтра — «Ревизор», послезавтра — Египет. А праздник мамалыги — к черту! Воодушевившись, Скорятин набрал номер Алисы. И снова: «абонент недоступен…»

Он сердито ткнул кнопку селектора.

— Слушаю, Геннадий Павлович!

— Где Телицына?

— Ищет письмо из Тихославля.

— Передайте этой растяпе: если не найдет, уволю вместе с зародышем!

— И про зародыш сказать?

— Нет, про зародыш не надо…

Когда они вышли от Зелепухина, темнело: Тихославль померк, и лишь купола еще светились, ловя маковками последние лучи солнца. Воздух охладел, сгустился, и тяжелый темный ветер доносил запахи цветущих садов. Однако к благородным ароматам примешивались и простодушные сельские веяния, вызывая некоторую неловкость перед дамой.

— Боже, какой закат! — вздохнула Зоя.

— Невероятный! — подтвердил Гена.

— Вы, конечно, устали?

— Ни капли! — с хмельной решимостью ответил москвич и пожалел, что не захватил бутылочку морса с собой.

— Хотите, покажу вам кое-что?

— Очень! — воскликнул Скорятин, мечтая о невозможном.

— Так чего же мы ждем?

— Наверное, Колобкова… — тонко улыбнулся спецкор.

— А при чем здесь Илья?

— В опереттах красавицы всегда ходят в сопровождении как минимум двух кавалеров.

— Во-первых, Илья не придет. После совещания его на всю ночь засадят за какую-нибудь справку. Во-вторых, мы с вами не в оперетте. А в-третьих, я свободная женщина Северо-Востока…

— А я свободный мужчина!

— Геннадий Павлович, не надо начинать с обмана. Достаточно и того, что обманом все обычно заканчивается. Идемте!

Пока шли по городу, совсем стемнело. В те годы еще не знали роскоши ночных иллюминаций, когда арки, карнизы, лепные фронтоны, курчавые колонны, колокольни со «звонами» и «слухами» затейливо высвечены и подобны витринным драгоценностям на бархатных черных подушках. Тогда все было по-советски скромно: вдоль помрачневших улиц стояли темные приземистые дома, а сквозь серое кружево палисадников едва мерцали окна — воспаленно-желтые от абажуров или больнично-синие, если граждане смотрели телики. Над крышами высились силуэты храмов, похожие на богатырей в шеломах, изредка увенчанных ажурными крестами. Из подворотен с сонной угрозой брехали собаки, дорогу перебегали желтые кошачьи глаза, останавливались, с немигающим интересом смотрели на позднюю парочку и ныряли во мрак. По старой булыжной мостовой идти было трудно, особенно Зое на каблуках. Несколько раз она, шатнувшись, хватала Гену за руку и смущалась:

— Зачем я надела туфли? Я же всегда хожу на работу в тапочках. Очень удобно.

— И зачем же вы надели туфли?

— Из-за вас, конечно! Провинциальные комплексы. И костюм из-за вас напялила. А то бы подумали, что все мы здесь чернавки какие-нибудь. Ой!

Скорятин едва успел подхватить падающую Зою. Потом, соприкасаясь горячими лбами и жадно обмениваясь дыханием, они выкручивали из щели засевший, словно гвоздь в доске, каблук, который в конце концов сломался. Оставшуюся часть пути библиотекарша грациозно прихрамывала. Впрочем, Волга была уже рядом, за темным лугом.

— А вот и наша Языческая Троица! — Мятлева показала на камни, торчавшие из луговины, как покосившиеся печные трубы сгоревшей деревни.

Она скинула туфли и подвернула брюки. Гена из солидарности сделал то же самое, и они пошли по влажной, мягкой, холодящей ступни мураве. Луна, укрытая кисейным облаком, освещала им путь прозрачной полутьмой. Вблизи стало ясно: это не кирпичные останки, а настоящие гранитные монолиты, вросшие в землю. Самый большой напоминал утолщениями тучную детородную женщину, а два других, поменьше, выглядели, точно дети.

— Хм… Менгиры! — определил Скорятин.

— Вы и такие слова знаете?

— Ну да, писал про Стоунхендж.

— Вы были в Англии?

— Доводилось.

— Везет же людям! Знакомьтесь! Это — Лада, а это ее сын Лель и дочь Полеля, — объяснила Зоя. — Раньше думали, что Полель — второй сын, младший. Но Илья уверен: Полеля — дочь. Остатки святилища вятичей. Илья считает, до потопа тут была столица Гипербореи — Святоград.

— Извините, а старик Ной, случайно, не местный?

— Я тоже не очень-то во все это верю. Но Языческая Троица очень древняя. В шестнадцатом веке прислали нового митрополита Гороховецкого и Тихославльского Евлогия. Он возмутился такой чертовщине на святой Руси, приказал вырыть камни, вывезти на середину Волги и бросить в воду…

— Зачем?

— С язычеством боролся. Илья же рассказывал. Полтысячи лет, как Русь крестили, а неплодные бабы мимо божьего храма толпой на Ладин Луг бегут — потомства просить.

— И помогает?

— Говорят, да. Надо сначала к Ладе прикоснуться, а потом к Лелю, если хочешь сына, или к Полеле, если — дочь. Потрогайте, не бойтесь!

— Я не боюсь…

Зоя взяла его руку и приложила к оглавью большого менгира. Камень оказался шершавым, как пемза, и теплым. Потом она осторожно повлекла Генину ладонь к выпуклому животу каменной бабы. Поверхность стала гладкой, будто отполированной, и почти горячей.

— Представляете, сколько женщин гладили Ладу и молили о детях! Ну, Евлогий нанял землекопов из черемисов. Местные все отказались. Начали рыть. Сперва землю лопатами выкидывали, потом корзинами на веревках таскали, а до основания никак не дороются, камни вглубь шли и становились жарче. Когда гранит раскалился докрасна и задымилась одежда, черемисы бросили лопаты, прыгнули в ладьи и уплыли домой. Евлогий тоже перепугался, велел завалить ямы, кроме одной, куда уже набралась и булькала горячая вода. Сам он, потрясенный, затворился в церкви, молился неделю, а потом вышел к людям, объявил себя Великим волхвом Языческой Троицы, расстригся и стал раскрещивать народ в горячем озере. Вода оказалась целебной — горбатых и скрюченных распрямляла. Пошел доход. Прознали в Москве, прислали дьяка Собакина со стрельцами. Он заковал безумного епископа в железа и увез в Соловки. Евлогий там и умер на цепи, в норе под крепостной стеной. А Троицу больше не трогали — боялись. Только озерцо засыпали камнями и сравняли.

— Неужели правда?

— Конечно! Об этом даже в «Технике — молодежи» писали.

— Да, вообще-то живот у Лады горячий.

— Ну, кого трогать будете?

— Полелю, пожалуй… — Скорятин положил ладонь на теплый шершавый камень. — А вы?

— Незамужним нельзя. А то ветром надует! — засмеялась Зоя. — Волгу бум смотреть?

— Бум, бум, бум!

Они дошли до обрыва, сели в траву и долго глядели в черный провал русла, не видя, но чувствуя движение большой реки: казалось, их вместе с берегом медленно влечет вправо. Из затона тянуло затхлой прохладой и живой рыбой, ходившей в глубине и нарушавшей воду всплесками. Мигали в ночи смуглые бакены, похожие на большие пешки. Вдоль потустороннего низкого берега, по невидимому шоссе пробирался крошечный, как жук, автомобиль, нащупывая путь длинными усиками света. Зоя сидела, положив голову на колени, точно Аленушка, и смотрела вдаль. Гена с нежностью заметил, что профиль у нее тонкий, словно очерченный классическим пером.