– Я этого так не оставлю! – Старика затрясло от бессилия. – Я самого государя уведомлю! Не далее как через месяц здесь будет целая гвардейская рота!

– Пусть приходят, – спокойно рыкнул в ответ Павел. – Уверяю вас, ни меня, ни дочку вы в жизни больше не увидите. Пусть приходит хоть рота, хоть целый полк. Нас не найдут. А если найдут… – Он отстранился от девицы и чуть наклонился к уху ее отца, распространяя амбре со смесью пороха и псины. – Если найдут – им же хуже.

Целая буря бушевала в груди новоиспеченной невесты, когда Павел увозил ее прочь из города, в лес, в темноту. Новая жизнь смутно представлялась ей вольной, приятной и чрезвычайно увлекательной. Тогда она еще не понимала. Павел никогда не любил добычу. Павел любил только охоту.

Поначалу все шло неплохо. Имение Павла разительно отличалось от отчего дома, но была в нем и своеобразная грубоватая прелесть. К компании лихих людей, допускавших и крепкое словцо, и пьяные драки, привыкнуть было сложнее, но тоже возможно. А вот того, что произошло через месяц, она предвидеть никак не могла.

Шло обычное вечернее застолье. В тот день к ним присоединились несколько новых людей, и в их числе эта мерзкая девка. Она громко говорила, часто хохотала, запрокинув голову, и прикладывалась к кубку с вином. Было что-то первозданно-дикое в ее черных, немного косматых волосах, в пламени ее глаз, сверкавших в свете камина, как черные жемчужины. Конечно же, она не могла не заметить Павла. Конечно же, Павел не мог не заметить ее.

Юная хозяйская женушка не сразу поняла, чего от нее хотят. Неуверенно улыбаясь, она смотрела на мужа, ожидая, что тот вот-вот засмеется и обнимет ее как ни в чем не бывало, но тот с тяжелым нажимом повторил:

– Подлей вина гостье, подай лучший окорок и встань подле – может, еще понадобишься.

Прислуживать за столом какой-то девке? Скверная шутка. Но чтобы не гневить любимого, жена улыбнулась чуть шире.

– Непонятливая она у тебя! – насмешливо бросила девка и присвистнула на потеху толпе.

Впрочем, поднявшийся было за столом гогот быстро смолк. Постепенно смолкли и голоса вокруг. Все взгляды обратились на Павла. Тот с громким скрежетом отодвинул свой тяжелый стул и поднялся. По его каменному лицу нельзя было прочесть ни чувств, ни мыслей.

– Опозорить меня решила? Благородная, значит… – Он повернулся к жене и щелкнул костяшками на правой руке. – Ничего. Это поправимо.

И его жесткий кулак со всей дюжей силой впечатался ей в левый глаз.

Наказание длилось долго. Он бил ее в лицо, в живот, в голову – со страшной холодной равномерностью. Он говорил: забудь, какого ты рода. Забудь отца. Забудь балы. И имя свое забудь. Будешь делать, что я скажу. Скажу прислуживать за столом – будешь прислуживать за столом. Скажу утопиться в трясине – пойдешь и утопишься. И имя тебе отныне – Апрашка. Поняла, собака?

Она не сразу уловила момент, когда на нее прекратили сыпаться удары. Чьи-то сильные руки подняли ее за плечи, а лицо окатило холодной водой из ковша. Ребра болели, как не болело до сих пор ничто и никогда. Все лицо распухло и ощутимо пульсировало в такт учащенному сердцебиению. Левый глаз больше не видел, а ноги едва держали. И прежде чем она смогла хоть немного осознать произошедшее, в руки ей сунули холодный глиняный кувшин, а откуда-то сбоку самый прекрасный, самый любимый голос на свете скомандовал:

– Пошла!

День шел за днем, за месяцем месяц. Апрашка все крепче свыкалась со своим новым именем, с болью, унижением и бесконечной чередой новых обязанностей. Постепенно она и впрямь стала забывать свое старое имя. Да и как же иначе? Барин ведь ясно сказал: забудь. Нельзя ослушаться того, кто запросто может сломать любую твою кость и регулярно подтверждает это делом.

Он больше не притрагивался к ней, если не считать периодические побои «чтобы помнила». На что мне, говорил друзьям, кривая жена. И тем не менее со временем стало очевидно: Апрашка беременна.

Настоящим чудом было то, что мальчик родился в срок и здоровым. Павел после родов потерял к Апрашке интерес окончательно. Подходил лишь изредка – осмотреть с прищуром своего отпрыска, будто на предмет изъянов. Изъянов на вид не находилось, и он, неопределенно хмыкнув, отправлялся в третий-четвертый раз за день чистить свои пистолеты.

Для Апрашки же ребенок стал практически всем ее миром. Спешно закончив с чисткой печи или кормлением хозяйских псов и лошадей, она бежала на его громкий требовательный плач и, бывало, часами не могла оторвать от него любящего взгляда своего единственного глаза, пока не находилась для нее новая изнурительная работа.

Само собой, Павел видел это. Само собой, ему были безразличны пристрастия глупой, постаревшей за эти три года служанки. Но, само собой, не лишить ее единственной отдушины он не мог.

Впервые это произошло на очередном застолье – будто Апрашка мало боялась их до того дня. Пьяный Павел становился куда злее и, что еще хуже, непредсказуемее. В тот вечер, когда его мутный от выпитого взгляд упал на служанку, в нем заплясали уже знакомые ей страшные искры. Обычно в подобных случаях он ее бил. Но в этот раз…

– Неси! – приказал он заплетающимся языком. – Живее, неси мне наследника, дура!

У Апрашки похолодело в груди, но ослушаться она не решилась. Через минуту ее сын с интересом крутил по сторонам головой на барских руках. Павел поднялся, одной рукой удерживая на груди мальчика, а другой отвесил служанке звонкую пощечину. Орава, собравшаяся за большим столом, загоготала.

– А ну, Матвейка, стукни ее! – весело скомандовал Павел. – А ну, скажи: «Дура ты, Апрашка!»

– Туя паська! – радостно повторил мальчик и шлепнул ладошкой по плечу матери.

В тот момент ее мир рухнул. В тот момент она все поняла с предельной возможной ясностью. Она растила не сына, нет.

Она растила следующего барина.

* * *

– Брешешь, стерва… – хрипло выдохнул Матвей Палыч.

Его расширенные глаза с полопавшимися капиллярами рыскали по сморщенному, как лежалое яблоко, лицу. Рыскали в поисках хоть малейшего намека на ложь, но находили только безмерную усталость и безграничную – теперь он это видел – безусловную материнскую любовь.

– Не посмела бы, свет мой, батюшка, – тихо ответила Апрашка и продолжила свой рассказ.

* * *

Павел Пистоль во всех смыслах любил охоту. Само собой, он в любой момент мог взять добычу силой. Ее не спас бы даже нож, который она носила на перевязи за левым сапогом. Но ему не давал это сделать азарт. Она должна была попасть в его сети душой, а не только телом.

Несомненно, у них было