Я, конечно, говорю сейчас полную ерунду, но не знаю другого способа рассказать о том, что вытворяли эти старики на мосту Святого Луи за несколько минут до того, как зажглись фонари. О большинстве событий, в том числе, музыкальных следует рассказывать спокойно и взвешенно, тщательно подбирая слова. Но в некоторых случаях слова ничего не значат, и тогда почти все равно, что говорить, тут важно только волнение рассказчика, расширенные зрачки его глаз, дрожание рук и вибрации голоса, то и дело срывающегося на истерический фальцет – все это, в отличие от слов, имеет хотя бы некоторое отношение к невыразимой, неописуемой, невозможной правде, ставшей частью его опыта.

Когда ко мне вернулась способность смотреть по сторонам, оценивать обстановку и худо-бедно соображать, музыканты уже прятали инструменты в футляры, а их предводитель, трубач, допивал остатки сидра, стоя под только что включившимся фонарем и, будьте покойны, отбрасывал прекрасную, яркую, добротную тень. Я рассмеялся от облегчения и подумал, что сейчас самое время потолковать с тромбонистом; в конце концов, фраза: «Вы очень похожи на моего отца», – не худшее начало беседы. Но пока я набирался решимости, он подхватил футляр и ушел, за ним потянулись остальные музыканты, и только тогда я наконец подскочил и пустился за ними, но напрасно. То есть, я их сразу же догнал, но тромбониста с ними не было, а когда я стал о нем расспрашивать, трубач только пожал плечами, саксофонист проворчал: «Какое нам дело», – басист, похоже, вообще не понял моего вопроса, а банджист ткнул пальцем в небо и тоненько, по-стариковски захихикал. Это оказалось последней каплей, я понял, что рехнусь, если буду продолжать в том же духе, развернулся и побежал прочь, быстро, как можно быстрее – не то чтобы я спешил убраться подальше, просто на бегу трудно думать.

Я остановился у какого-то бистро, вошел, перевел дух, потребовал коньяку, проглотил его, не ощутив ни вкуса, ни даже крепости, а когда полез в карман за деньгами, достал оттуда желтую бумажку с программой. Там было написано: «Dick Miller’s New Orleans Workshop», и перечислены имена музыкантов. Всего четыре имени. Я хочу сказать, тромбониста не было в этом списке. Я не то чтобы удивился, просто вдруг почувствовал, что очень устал. Расплатился, вышел и побрел, куда глаза глядят. А по дороге то и дело принимался напевать: «Wonderful, wonderful world», – и пока пел, твердо знал, что смерти нет, а значит все хорошо и будет еще лучше, дай только срок.

Но я не мог все время петь, тем более, на улице, да еще на ходу. Дыхание сбивается, прохожие снисходительно ухмыляются, меня такое пристальное внимание всегда бесило, а уж сегодня и подавно. В конце концов, я пришел сюда, мне понравились разноцветные стеклянные шары на столах, я решил: неплохое место, чтобы как следует напиться, но из этого ничего не вышло. Обычно я довольно быстро пьянею, но не сегодня. Только не сегодня. А потом я услышал, как вы ответили по-немецки на телефонный звонок, и, сами видите, вцепился в вас мертвой хваткой, в надежде, что вы меня выслушаете, потому что такие истории надо рассказывать только на языке детства, но не маме же звонить, в самом деле, а больше вроде бы некому, все мои нынешние близкие люди немецкий, в лучшем случае, в школе учили, да и то не факт… Почему вы улыбаетесь?

– Да вот хотя бы потому, – говорю, – что когда-то, давным-давно тоже учил немецкий язык в школе. Причем еле-еле на тройку вытягивал, ненавидел его в ту пору люто. Откуда мне было знать, что это наиважнейший для меня предмет, единственный, который следует учить на совесть. Потому что однажды мне скажут по-немецки: «Смерти нет», – и хорош я буду, если ничего не пойму.

Уснуть смог только под утро, зато и спал потом почти до полудня, игнорируя призывные трели поставленного на девять будильника. Проснувшись, долго еще лежал с закрытыми глазами. Сперва пытался досмотреть сон, а потом, когда понял, что продолжения не будет, хотя бы побольше вспомнить и быстро-быстро, пока все, что казалось сокровенным смыслом, не превратилось в мутную бредовую лужицу, мелеющую под воздействием дневного света, заново пересказать себе бодрствующему – простыми словами, максимально полно и внятно, как рассказывал бы совершенно постороннему собеседнику.

Это удалось лишь отчасти. Был бы учеником начальной школы сновидцев, получил бы примерно «шестерку» по десятибалльной системе. Потому что вспомнил, конечно, далеко не все. А перевести на язык, понятный дневному сознанию, смог и того меньше.

Снилось, что шел по улице – считалось, как будто это соседняя Лабдарю, хотя выглядела она, конечно, совершенно иначе – обычное дело во сне. Точно не один, но с кем? Ни лица, ни, тем более, имени уже не вспомнить, лучше даже и не пытаться, потому что память обязательно попробует совершить подмену, заместить неведомого спутника из сновидения просто знакомым лицом или услужливо подсказать, будто их было, например, трое, а то и вообще шестеро, а это уже никуда не годится, стоп! Просто с кем-то шел. И тут откуда-то появилась книга. Кажется, нашли в каком-то дворе целую пачку одинаковых новеньких, только из типографии… или не одинаковых? Теперь не вспомнить, но на обложке той, которую сразу взял в руки, было название «Книга перемены мест слагаемых», крупные синие буквы на алом фоне. Вот это точно запомнил, сам бы не выдумал. Просто в голову не пришло бы так лихо скрестить И-Цзин и школьный курс арифметики.

Пока варил кофе, зачем-то записал в телефон все, что удалось вспомнить:

«Книга перемены мест слагаемых».

«Утонувшие в реке времени опускаются на ее дно и лежат там, запутавшись судьбой за коряги; лишь тех, чья судьба коротка и жестка, как волосы новобранца, может унести течением и выбросить на берег – в любом месте, как повезет».

«Рисуя карту несуществующей местности, человек, сам того не зная, чертит новую карту своего внутреннего пространства, ключ от которого рано или поздно получит. Но кто его получит – это вопрос».

«Когда знакомое, вдоль и поперек исхоженное вересковое болото становится оливковой рощей, постарайся проснуться одновременно в обоих местах. Не пожалеешь».

«Люди думают, будто изобрели зеркала, тогда как это зеркала изобрели людей, когда им наскучило отображать одно только небо, слишком совершенное, чтобы казаться забавным».

«Все живое нуждается в утешении, дать которое можно только пребывая на пороге между движением и тьмой, где невозможны слова; с другой стороны, кто сказал, что утешать следует именно словом».

И фраза, которую то и дело повторял спутник (или один из спутников), мягко, даже ласково: «Я тебя убью». Во сне это почему-то казалось прельстительным обещанием.

…Перечитав, печально подумал: «Полная ерунда», – и понял, что окончательно проснулся. Во сне эта информация была ослепительно важной, жизненно необходимой, вообще непонятно, как существовал без нее прежде. Спросонок все еще казалось, что обязательно надо вспомнить подробности, тогда многое прояснится, встанет на свои места, и в жизни появится хоть какое-то подобие смысла. А теперь даже стыдно, что был таким невероятным придурком всего какие-то три минуты назад. Правда, этот придурок был гораздо счастливей разумного, вменяемого человека, который вот прямо сейчас снимает с плиты старую медную джезву, доставшуюся ему в качестве временного имущества вместе с пыльным телевизором, парой продавленных стульев, сравнительно новым диваном и полудюжиной разнокалиберных кастрюль.