Знакомая горькая ситуация: не против воли, а по собственному убеждению человек говорит то, что требуется начальству.

В свое время Виктор Розов, будучи, как и Арбузов, одним из секретарей союза, оказавшись в аналогичной ситуации, не согласился прийти на подобный секретариат, сославшись на то, что у него назначена встреча с детьми. Когда ответственный секретарь союза сказал, что это недостаточно веская причина, чтобы не явиться на такое важное мероприятие, Розов ответил, что обмануть ожидание детей он ни в коем случае не может. И не пришел. Естественно, что вскоре его от “почетной” должности секретаря союза освободили. Не сомневаюсь, что позиция Алексея Николаевича в деле Галича никак не связана с опасением потерять место в секретариате. Когда исключали Лидию Корнеевну Чуковскую, Арбузов на секретариат не явился. Ему были не по душе такие акции. А в случае с Галичем? Бес попутал? Или после случая с исключением Галича стало невмоготу?

История особых отношений Арбузова и Галича восходит ко времени фронтового театра. Не знаю, как сложилась ситуация, в которой между Плучеком и всем коллективом фронтового театра-студии во главе с Арбузовым возник некий конфликт, в результате которого, в соответствии со студийной этикой, было решено расстаться с Плучеком, о чем ему было сообщено в письме, подписанном всеми. Только Саша не подписал этого письма и сделал на нем приписку, что с решением этим не согласен. Мне он говорил впоследствии: “Это была чистейшая чепуха – театр без Плучека! Арбузов все-таки не режиссер”.

Второй момент во взаимоотношениях Галича с Арбузовым связан с вопросом об авторстве “Города на заре”. Когда заново отредактированный Арбузовым вариант пьесы был поставлен в театре имени Вахтангова за подписью одного Арбузова, Саша написал ему гневное письмо, в котором, осуждая его, напомнил о тех студийцах, которые не вернулись с войны. Мирра Агранович вспоминает, как на генеральной репетиции “Города на заре” в театре Вахтангова Галич отказался подать ему руку и сказал что-то резкое.

Вопрос об авторстве “Города на заре” – проблема непростая. Скажу только, что в предисловии к пьесе Арбузов оговаривается, что пьеса эта не является делом рук одного человека, и перечисляет имена всех причастных к еe созданию.

В общем, отношения Арбузова и Галича были далеко не безоблачными. Но сыграло ли это какую-то роль в поведении Арбузова на секретариате? Не могу утверждать с уверенностью, что это так. Но все же…

Алексей Николаевич – мой учитель. Ему и Плучеку я обязан многим. С ними связаны счастливые времена моей молодости. Арбузов всегда проявлял живую заинтересованность в нашей с Заком работе, читал наши пьесы. Мы часто общались, подолгу живя вместе в Ялте, в Дубултах, в Переделкине. Он читал нам свои пьесы, советовался, когда готовил свое выступление на совещании в ВТО, вызвавшее серьезное недовольство в ЦК. Я любил Арбузова.

Тем больнее для меня был удар, нанесенный им Галичу. Вероятно, в отношениях ученика к учителю есть известный максимализм. В его глазах учитель должен быть безупречен. Выступив на секретариате против Галича, Арбузов совершил поступок, который простить ему я, его ученик, никак не мог. Только когда он оказался в первый раз в больнице, я почувствовал, насколько он все-таки дорог мне.

Как я теперь понимаю, этот свой поступок он сам тяжело переживал. Понимаю хотя бы потому, что в течение нескольких лет, когда я по существу прекратил с ним всякие отношения, он по-прежнему был приветлив при встречах, хотя знал причину моего отчуждения. Понимаю по той радости, которую я в нем почувствовал, когда уже тяжело больному впервые позвонил ему.

Ольга Кучкина вспоминает его слова, сказанные незадолго до смерти: “А что, если во время телепередачи я скажу, чтобы Галичу разрешили вернуться и пересмотрели его дело?” Галича уже не было в живых. Арбузов, очевидно, этого не помнил, он был смертельно болен.

В день отъезда Галича, по существу – изгнания, мы пришли к нему с Заком проститься. Я принес рукопись “Генеральной репетиции”, которую он дал мне почитать. У меня были кое-какие замечания, которые хотелось ему высказать.

Саша слушал внимательно и в то же время отрешенно, не то соглашаясь, не то думая о чем-то своем. Я понял, что ему не до моих соображений, глупо лезть с какими-то замечаниями по поводу дел уже далеких, когда ломается его судьба.

Приходили и уходили какие-то люди. Некоторые подолгу сидели и просто молчали. Помню Бена Сарнова, Горбаневскую, просившую что-то кому-то передать, записывающую какой-то адрес. У Саши было растерянное, чуть удивленное выражение глаз. Он кивал, переводил взгляд с одного из присутствующих на другого, казалось, не понимая, что, собственно, происходит. Да и никто по-настоящему не понимал.

Не понимали, что это не просто отъезд, что происходит тихое, незаметное убийство большого поэта.

Всем лозунгам я верил до конца

И молчаливо следовал за ними,

Как шли в огонь во Сына, во Отца,

Во голубя Святого духа имя.

И если в прах рассыпалась скала,

И бездна разверзается, немая,

И ежели ошибочка была —

Вину и на себя я принимаю.

Борис Слуцкий

В одной из своих записей Борис Слуцкий со сдержанной горечью вспоминает о “мемуаре”, написанном Давидом Самойловым. “Мемуар”, как замечает Слуцкий, написан “со всем жаром отвергнутой любви, со всем хладом более правильно прожитой жизни”. Мемуарист его не понял.

Если человек, бывший его близким другом, что-то не понял в нем, то мне, знавшему Бориса совсем не так близко, еще трудней понять его до конца.

Впрочем, для того, чтобы его не понимали, сам Слуцкий сделал все. Постарался отменно. Он был более чем сдержан в выражении собственных чувств, мало кого допускал до того, что зовется внутренним миром.

Думаю, только один человек по-настоящему знал и понимал его особым, не поддающимся анализу пониманием, присущим подлинной любви. Это была Таня, его жена, поздняя, а быть может, и единственная его любовь. Уверен – существовал Слуцкий, мало кому известный, может быть, только Тане, неизвестный даже ему самому и открывшийся лишь к концу его жизни в лирических стихах, глубоких, сильных, полных боли.

Образ Бориса Слуцкого двоится. Один – тот, которого знали все. Другой проступает в его стихах, опубликованных после смерти. Но вернее сказать: один – тот, каким Борис хотел, чтобы его видели, другой – тот, каким он был в самой своей глубине.

Однако из этой двойственности возникает новый, внутренне завершенный образ поэта и человека. Потому что личность – это не что иное, как смысл и направление внутреннего развития, к чему человек приходит.

То, к чему он пришел, открывает то, что не было понято им самим, но было в нем всегда.

Он писал: “Плохие времена тем хороши, что выявленью качества души способствуют”. Времена были плохие. Но качества выявляются только у тех, у кого есть душа. У Бориса была. Большая, широкая, добрая.