— Я тоже считаю, что коммунисты лучше.

— А что ты знаешь о коммунистах?

— Ну, — задумался я, — что они говорят, что никому не нужно работать, а только забирать у богатых и отдавать бедным. Ну, там еще, убивать царей. А правда, что в Испании король?

— Да.

— И как это?

— Никак. Об этом никто не думает. Для нас король давно ничего не значит. Это просто символ прошлых эпох.

— А ты не хотела бы быть принцессой?

— Все бы хотели. Только в том-то и несправедливость, что ими становятся вовсе не те, кто хочет, а какие-то дурочки, которым просто повезло родиться там, где надо. И вот все бедные люди платят налоги, чтобы они разъезжали в каретах и пиршествовали на своих балах. Поэтому справедливее, чтобы их вообще не было. Королевств не должно быть. Это я так считаю.

— Но ведь в «Отче наш» говорится: да будет воля Твоя яко на небеси и на земли, — а там, на небе, все-таки Царство.

— Какой же ты тогда коммунист?

— Не знаю, — пожал я плечами, и мы перестали умничать.

Из подземного вокзала мы вылезли на широкую людную площадь Грации и побрели пешком по направлению к главной достопримечательности — рогатому собору Саграда Фамилиа, который я тысячу раз видел в книжках и по телевизору.

Шли по широкому проспекту вдоль массивных гранитных переплетов почти садовокольцевых зданий. Но иногда Мерседес указывала мне на постройки сумасшедшего архитектора Гауди — что ни дом, то какая-то хмельная фантазия, — то балконы в виде таинственных полумасок, то стены пестрые и волнистые, как в глазах у пьяного.

Мы зашли в пахучий холодок супермаркета «Капрабо» перекусить на халяву из глиняных чанов древнегреческого вида, из которых на вес нагребают по-разному маринованные маслины, грибы и огурчики. С важным видом дегустаторов мы вооружились деревянными шампурчиками и медленно двинулись вокруг гомеровских горшков, озабоченно обсуждая содержимое каждого. Не спеша подкрепившись, мы нацелились на пробники фруктов, потом подхватили пачку магдаленок (кексиков в стаканчиках из папиросной бумаги, которыми в Испании обычно завтракают), коробку белого вина за 52 цента и вышли, словно из прохладной пещеры на ослепительную и знойную улицу прямо в переулке перед парком, разбитым возле Саграда Фамилия.

— На фотографиях он лучше, — сказал я, глядя на рогатый собор, жуя приторно сладкие осыпающиеся крошками магдаленки и запивая их кисловатым прохладным вином. — Вблизи он слишком бетонный. Тем более эти высотные краны… Все это похоже на строительство адской электростанции.

Мы сидели на скамейке в парке перед бетонным храмом. Хрустя по мелкой гальке, мимо нас проходили туристы, с ветки на ветку перелетали красивые ярко-синие, радужно переливающиеся пташки с красными хохолками.

— Первый раз вижу таких ярких птиц на улице. Что это за птицы?

— Попугаи.

— Я думал, что такие яркие птицы живут только где-нибудь на Фиджи или в Бразилии.

— А у вас что, нет таких птиц, которых у нас нет?

— Почему, есть.

— Какие это?

Я задумался и сказал:

— Синицы, — она засмеялась, и я быстро добавил: — Размером с пылесос.

— А по знаку Зодиака ты кто? — спросила Мерседес.

— Единорог.

— В смысле — козерог?

— У нас мама запрещает гадать и читать астрологические прогнозы. Так что я не помню точно, но мне кажется, да.

— А кем ты станешь, когда вырастешь?

— Знаменитым шпионом.

Мерседес расхохоталась.

— Шпионский единорог! Хочешь, пойдем внутрь? — предложила она, указывая на серую громаду Святого Семейства.

Я посмотрел на длинную очередь возле кассы.

— А сколько стоит вход?

— Около восьми евро. Может быть, тебе как единорогу будет скидка.

— Еще чего! — дернулся я. — А внутри там интересно?

— Да нет. Сплошная стройка.

— Тогда давай обойдем вокруг и пойдем куда-нибудь еще.

Она согласилась, и мы пошли вокруг чудовищного, но действительно впечатляющего строения. Эти свирепые башни мне напоминали то клыки, то вылепленные из замазки адские новогодние елки.

— Скажи мне, единорог, а откуда у тебя этот рог? Тебе что, женщина изменила?

— Женщина изменила мне единожды, — грустно и серьезно ответил я, не обращая внимания на ее шутливую интонацию.

— Единожды, поэтому и рог у тебя один?

Я пожал плечами, глядя на пупырчатый орнамент собора.

— С кем же это она тебе изменила, единорог?

— С фавном.

Я вздохнул и подумал, что когда-нибудь обязательно расскажу ей о Симе. Вот только сможет ли Мерседес понять…

— А хочешь, я тебя покатаю? — осенила меня мысль, когда мы возвращались обратно через парк.

— Как? — удивилась она.

— Пойдем в «Капрабо»!

Мы снова зашли в супермаркет, прошли через автоматически распахнувшиеся перед нами ворота, и я сказал ей:

— Садись бегом в тележку.

— Ты что, с ума сошел?

— Садись, говорю!

Она забралась в решетчатую тележку, и я, почувствовав, какая она тяжелая, помчал и закрутил ее в проходах супермаркета. Потом мы поменялись, и она стала меня катать. Мы катались не меньше часа, и нам никто ни разу не сделал замечания.

В порту мы встретили однокурсников Мерседес на красивых мотоциклах с яркими раздутыми боками, и они вызвались отвезти нас обратно в Лорэт де Мар. Так что возвращались мы с ветерком. На поворотах, когда мотоцикл плавно клонился набок, я со всей силы прижимался к спине мотоциклиста, сердце у меня каждый раз уходило в пятки, казалось, мы вот-вот упадем и покатимся кубарем по терке раскаленного асфальта. Но мотоцикл каждый раз возвращался в нормальное положение, и мы резко ускорялись, так что меня силой тащило назад.

Вернувшись из Барселоны на два часа раньше, мы ворвались в дом и остолбенели. Хавьер стоял на коленях с приспущенными штанами перед белым диваном, на котором развалилась совершенно нагая Матильда. Она была тонкой и расслабленной как упавшая в обморок обезьяна, а у Хавьера болтались жировые бугры на боках. Зад у него был бледный, а ложбинка в пояснице блестела потом. И все это в одно мгновение, так как через секунду Хавьер уже бегал по залу и, размахивая руками, истерически убеждал в чем-то Мерседес на своей тарабарщине. Мерседес ревела, кричала сквозь слезы, некрасиво искривляя рот, и то и дело хватала что-нибудь и угрожала швырнуть этим в отчима. Матильда, поджав ноги, свернулась в углу дивана, а я застыл там, где находился в тот момент, когда их увидел. Сверху на крики неуклюже прискакала по лестнице Кока и визгливо, даже радостно, залаяла и закрутилась, виляя коротеньким хвостом и цокая по кафельному полу когтями. Вместе с собакой вся эта яростная перепалка превратилась в идиотский балаган, и, наверное, именно это побудило воюющих к решительным действиям. Мерседес схватила трубку радиотелефона, Хавьер ударил ее по щеке и отобрал трубку. Тогда она швырнула в него стулом и побежала наверх. Топоток ее стих, Кока притихла, дважды еще тявкнула, и в зале наступила гнетущая тишина. Хавьер мрачно посмотрел на меня, я не выдержал его взгляда и выбежал на улицу.