Не любят они думать, эти современные интервенты, не хотят понять, что строители тринадцатого века были люди ушлые. Главные ворота — не единственный вход.

Я погремел цепями, словно тем самым позвонил у входа. «Иду», — объявил я обитающим внутри призракам.

У дальней оконечности замка, возле самой пропасти, ров обрывается возле каменной стены, сквозь которую проложен короткий узкий туннель. Никогда и не предполагалось, что ров будет заполнен водой, а если вода там и собиралась, ей позволяли стечь по гладкой стене утеса. Но от этого туннеля ответвляется другой, перпендикулярный, скрытый под неподъемным с виду валуном. Во время осады через него можно было незаметно выскользнуть наружу. Высотой он около двух метров, шириной в метр, со сводчатым потолком и полом, на котором выложены каменные ступени. Он поднимается вверх каскадом крутых извивов, на каждом повороте явственно видны массивные каменные петли, на которых когда-то висели защитные двери. Так что на территорию замка можно попасть без всяких ножовок и гидравлических домкратов, вооружившись разве что надежным фонариком.

Я совершенно уверен, что про этот вход не знает никто. Каждый раз, приходя сюда, я кладу в нескольких метрах от входа веточку. Ее еще ни разу не стронули с места.

Приняв все меры к тому, чтобы меня не заметили, — хотя я еще ни разу не встречал ни единой живой души в этом странном месте, — я вхожу в туннель, зажигаю карманный фонарик и шагаю вверх по ступеням. Наступаю на свою сигнальную ветку. Шаги звучат глухо. Эха здесь нет. Добираюсь до зарослей кустарника. Ветки легко раздвигаются, и вот я внутри.

Замок стоит на гребне горы. Внутренняя территория, около двух гектаров, вовсе не плоская. Из центральной части, с самой высокой точки, можно заглянуть за главные стены, все еще довольно крепкие, хотя и слегка раскрошившиеся вокруг немногочисленных окон. В скалах и в склонах холма внутри крепости когда-то располагались конюшни, мастерские, кладовые. Над ними — жилища работников, солдат и сервов. Здания давно превратились в руины, стены не превышают высотой трех метров, отверстия для деревянных балок и крепей забиты остатками птичьих гнезд. И те выглядят развалившимися и заброшенными. Между собой здания соединяют узкие тропки, заросшие травой. Из каменной кладки растут деревья, раскинув густые кроны там, где когда-то были деревянные и черепичные кровли. Некоторые стены скрыты вьющимися растениями — плющом и чем-то вроде клематиса. Кое-где на скалах выросли смоковницы, простершиеся над каменными обломками человеческих дел.

В верхней части замка находятся более внушительные здания. Здесь располагались покои владельца, ныне полностью разрушенные, рядом — небольшая часовня, от которой сохранился лишь алтарь, растрескавшийся, попорченный непогодой. Зимой здесь выпадает снег. Летом, как вот сейчас, солнечный жар немилосерден, точно чумная лихорадка.

В самой верхней точке находится форт. И здесь укрепления почти развалились. Обводная стена — низкая, но это не следы времени, а сознательный выбор. Стена здесь, по сути, не нужна вовсе. Достаточно и одних утесов.

Я осторожно перевешиваюсь через край, сперва убедившись, что рука надежно упирается в податливый, но крепкий ствол густого куста. Под моим подбородком — нисходящая пустота до самой деревушки, притулившейся внизу у подножия утеса. Если бросить отсюда камень, он полетит по дуге и попадет на одну из крыш. Мне видны черепичные кровли, раскинувшиеся внизу как забавный коврик из лоскутков, похожие на скучные поля Восточной Англии — если их покрасить красным и взглянуть на них с самолета. Церковная колокольня — не башенка, а простая выпуклость. Деревенская пьяцца — пыльный овал, по которому катаются на велосипедах детишки размером с мух. По улицам, среди теней, движется нечто кубическое. Я вижу машину, но до меня не долетает ни звука.

Я встаю и отхожу на пару шагов от края пропасти. Отсюда можно окинуть взглядом всю долину. Я вижу наш городок: далеко, слева, он притулился на гребне холма, будто какой-то итальянский Иерусалим. Мне удается рассмотреть купол собора Святого Сильвестра и прикинуть, где находится моя квартира: где-то там, в дымке, скрыто мое временное пристанище и лежащий в нем «Сочими».

Строители этого замка были одной со мной крови. Они распоряжались смертью. Ни в долине под ними, ни в горах над ними ничто не могло шевельнуться без их ведома и согласия, любая жизнь длилась, только пока они этого хотели. С врагами они обращались по-рыцарски. Заточение — это поругание чести. Лучше уж смерть. Они убивали, их убивали не мешкая, ярость их богов была заранее влита в плоть их кулаков и в сталь их мечей. В этом замке не было ни единого меча, ни единого наконечника копья, ни единой связки стрел, ни единого арбалета, который не благословили бы перед алтарем.

Я присаживаюсь на плоский булыжник, сбрасываю рюкзак на землю. В жесткой траве среди палых листьев шуршит ящерица. Я успеваю заметить хвост, мелькнувший под камнем.

И вот теперь я наконец-то по-настоящему дома. Что бы я там ни толковал падре Бенедетто о роли истории — и что бы он ни говорил в ответ, — одно не признать невозможно: я — часть этого процесса. Просто я не позволяю истории влиять на меня. Но я не отказываюсь платить дань уважения своим предшественникам, тем, что жили здесь, призракам, населяющим эти стены и эти заросли. Они тоже были частью процесса.

Правда, они не считали, что творят историю или что история творит их судьбу. Они думали только про сегодня и про то, как сегодня повлияет на завтра. Что сделано, то сделано. Они жили, чтобы мир менялся к лучшему.

И я делаю то же самое. Помогаю изменить мир к лучшему. Своими руками. Руками этой девушки в летней юбке, прижавшей к плечу приклад моего изделия, а глаз — к наглазнику прицела. Будущее, как любит повторять современная молодежь, в твоих руках. Вот я и творю его своими руками.

Человечество в большом долгу и передо мной, и перед этой девушкой. Без нас в мире не было бы перемен. Настоящих. Решительных. А будущее формируют именно решительные перемены, а не постепенные, мелкие преобразования власти и закона. Без потопа не будет построен ковчег; без извержения вулкана не возникнет новый остров; без эпидемии не будет открыто новое чудодейственное лекарство.

Только убийство меняет облик мира.

И вот здесь, высоко в горах Старого Света, где зарождались мечты, где пчелы собирают среди руин мед с привкусом дыма, где бегают ящерицы, где птицы парят на горных ветрах и равнинных воздушных токах, я вспоминаю о том, что, в свою очередь, в долгу перед этими мужчинами, которые шли путем копья, путем меча и пороха.

Я открываю рюкзак и раскладываю на ближайшем камне нехитрую снедь. Ничего похожего на пиршество там, на альпийском лугу. Краюха хлеба, немного пекорино, яблоко и полбутылки красного вина.

Я преломляю хлеб, словно гостию некоего давно забытого бога, точнее — языческого божества. Это не мягкая белая булка из Рима или Лондона, это каравай местной выпечки, темный, как вспаханная земля, как и она, хрустящий на зубах неперемолотыми пшеничными зернами и шкурками, которые не удалили при веянии. Я откусываю от каравая и сразу же, не проглотив, вгрызаюсь в сыр. Он тверд, челюсти приятно напрягаются. Прежде чем прожевать, вливаю в рот вина. Вино тоже местное: не изысканный напиток от Дуилио, а непритязательное, простецкое деревенское пойло, разве что немногим получше уксуса. Смешиваю все вкусы во рту и сглатываю.