От пива голова у него приятно гудела.

— Ваша комната на самом верху, рядом с ванной, — сказал Шакель. — Рабочий костюм висит в шкафу, там увидите. Наверное, вам сначала захочется помыться и побриться.

Как раз этого Тени и хотелось. Он принял душ, стоя в чугунной ванне, побрился — сильно нервничая с непривычки — опасной бритвой, которую одолжил ему Шакель. Бритва была с перламутровой ручкой, жутко острая. Тень подозревал, что обычно ею сбривали покойникам последнюю щетину. Он в жизни не пользовался опасной бритвой, но все-таки умудрился не порезаться. Смыв крем для бритья, он посмотрел на свое голое отражение в засиженном мухами зеркале. Весь в синяках: на груди и руках поверх заживающих синяков, которые поставил ему Бешеный Суини, расцветали свежие. Отражение смотрело на него с недоверием.

Вдруг — так, словно чья-то чужая воля перехватила контроль и принялась направлять его руку, он приставил опасную бритву лезвием к горлу.

Можно ведь прямо сейчас со всем покончить, подумал он. В два счета. А те два парня, что сидят внизу на кухне и пьют пиво, даже глазом не моргнут, просто подотрут лужу и все уладят. И нет тебе больше никаких неприятностей. И нет тебе больше никакой Лоры. Никаких загадок и сговоров. Никаких кошмаров. Мир, покой и тишина до скончания веков. Один аккуратный порез, от уха до уха. И все дела.

Он стоял, приставив бритву к горлу. Там, где лезвие касалось кожи, выступила крошечная капелька крови. Он даже не заметил, как порезался. Вот видишь, — сказал он, и ему показалось, будто он сам себе нашептывает это на ухо. — Совсем не больно. Лезвие такое острое, что ты ничего не почувствуешь. Умрешь и не заметишь.

Тут дверь приоткрылась, всего на несколько дюймов, и в ванную заглянула маленькая бурая кошка.

— Мурр? — полюбопытствовала она.

— Вот так так! — сказал он кошке. — А я-то думал, что запер дверь.

Он сложил убийственно острую бритву, положил сбоку от раковины, промокнул кусочком туалетной бумаги крошечный порез. Потом обернул вокруг пояса полотенце и пошел в спальню.

Спальня, как и кухня, тоже, по всей видимости, была обставлена в 20-е годы: возле умывального столика с кувшином стояли комод и зеркало. На кровати кто-то успел разложить для него одежду: черный костюм, белую рубашку, черный галстук, белую майку, трусы и черные носки. Рядом с кроватью на потертом персидском ковре стояли черные ботинки.

Он оделся. Одежда была не новая, но добротно сшитая. Интересно, кому она раньше принадлежала. Вдруг на нем носки какого-нибудь покойника? Может, он влезает в шкуру мертвеца? Он встал перед зеркалом, чтобы поправить галстук, и ему показалось, что отражение улыбается ему язвительно.

Теперь он уже не понимал, как ему вообще могла прийти в голову мысль перерезать себе горло. Он поправлял галстук, а отражение продолжало улыбаться.

— Ну! — сказал он ему. — И что ты мне хочешь сказать? — и тут же почувствовал себя до крайности глупо.

Дверь со скрипом открылась, в проем проскользнула кошка, бесшумно пробежала по комнате и запрыгнула на подоконник.

— Вот тебе раз! — сказал он кошке. — Я же запер дверь! Я точно помню, я ее запер!

Она заинтересованно на него посмотрела. Глаза у нее были цвета янтаря — темно-желтые. Спрыгнув с подоконника на кровать, она свернулась калачиком и заснула — круглый комочек шерсти на старом стеганом покрывале.

Тень вышел из комнаты и спустился вниз. Дверь в спальню он закрывать не стал: кошка в любой момент сможет уйти, да и комната немного проветрится. Ступеньки скрипели и ныли под ногами, возмущаясь непомерной тяжестью его тела, так, словно им хотелось, чтобы их оставили в покое.

— Чертовски классно выглядите! — сказал Шакель. Он поджидал Тень внизу, у подножия лестницы. Сам он тоже переоделся, в такой же черный костюм. — Вы катафалк когда-нибудь водили?

— Нет.

— Ну, так все когда-нибудь бывает в первый раз, — сказал Шакель. — Он припаркован перед домом.

Умерла пожилая женщина. Ее звали Лайла Гудчайлд. Шакель велел Тени втащить складную алюминиевую каталку по узкой лестнице наверх, в спальню, и разложить рядом с кроватью. Он достал голубой полупрозрачный пластиковый мешок для трупа, положил на кровати возле мертвой женщины и расстегнул на нем молнию. На ней были розовая ночная рубашка и стеганый халат. Тень приподнял женщину, завернул, хрупкую и почти невесомую, в одеяло и уложил в мешок. Застегнул мешок и переложил на каталку. Пока он этим занимался, Шакель разговаривал со стариком, который, когда Лайла Гудчайлд была жива, приходился ей мужем. Вернее будет сказать, Шакель слушал, а старик говорил. Когда Тень, убрав миссис Гудчайлд в мешок, стал застегивать молнию, старик рассказывал, какие у него неблагодарные дети, да и внуки тоже, пусть в этом и нет их вины, и виноваты во всем родители, ведь яблоко от яблони недалеко падает, а он-то думал, что воспитал их людьми.

Тень и Шакель спустили нагруженную каталку по узкому лестничному пролету. Старик шел следом, не переставая гундеть, в основном о деньгах, о человеческой жадности и неблагодарности. На ногах у него были тапочки. Когда они спускались и выносили на улицу каталку, Тень держал ее за более тяжелый передний край, а потом покатил по обледенелому тротуару к катафалку. Шакель открыл заднюю дверцу. Тень остановился в нерешительности, и Шакель сказал: «Просто толкай ее. Она сама сложится по ходу». Тень толкнул каталку: ножки подогнулись, колеса завертелись, и каталка въехала в катафалк. Шакель показал Тени, как надежно ее закрепить, и пока Тень закрывал катафалк, Шакель выслушивал старика, который был женат на Лайле Гудчайлд, старика, который, не обращая внимания на холод, стоял в тапочках и халате зимой посреди тротуара и жаловался на то, какие его дети стервятники, самые натуральные стервятники, что они только и ждут, чтобы наброситься на добро, которое они с Лайлой, бедные-несчастные, копили долгие годы, и что им с Лайлой пришлось бежать, сначала в Сент-Луис, потом в Мемфис, потом в Майами, и только в Каире они наконец перевели дух, и какое это для него облегчение, что Лайла умерла не в доме престарелых, и как он боится, что это ждет его самого.

Они отвели старика обратно в дом, поднялись с ним по лестнице в спальню. В углу бубнил маленький телевизор. Проходя мимо, Тень заметил, что диктор ухмыляется и подмигивает ему. Убедившись, что никто на него не смотрит, Тень показал диктору средний палец.

— У них нет денег, — сказал Шакель, когда они вернулись обратно в катафалк. — Завтра старик зайдет к мистеру Ибису. Похороны будут самые дешевые. Думаю, друзья убедят его сделать все честь по чести, устроить ей проводы в гостиной, как подобает. А он будет плакаться: нет денег. А у кого в наши дни есть деньги? Как бы то ни было, он сам умрет через шесть месяцев. Максимум через год.

В свете фар косо падали снежинки. Снегопад двигался на юг.

— Он болен? — спросил Тень.

— Не в этом дело. Жены переживают мужей. А мужья — такие, как он, — как правило, недолго умудряются протянуть после смерти жены. Вот увидите, он просто начнет ходить из угла в угол, все, к чему он привык, уйдет вместе с ней. Он измучается, ослабнет, а потом просто сдастся и умрет. Может, от пневмонии, а может, и от рака, а может, просто сердце остановится. Годы берут свое, и у тебя уже нет сил бороться. А потом ты просто умираешь.